Dear Agony - Poppy Z. Brite fanmix

[3ax]

Фанмикс - это сборник песен, собранный по конкретной теме (сериалу, фильму, настроению, событиям из жизни). Это возможность поделиться понравившейся/любимой музыкой и хороший способ обогатить свою музыкальную коллекцию новыми треками и найти людей для общения по музыкальным интересам. (с)

скачать, трэклист, тексты и переводы песен, цитаты

---

[Gosha L.]

Они бродят по улицам современных городов. Вы слушаете, как они играют, как говорят, как смеются. Вы не поймете, кто они такие. Не поймете, пока не станет слишком поздно. Пока поцелуй вампира — ночного хищника — не станет последним, что вы почувствовали в жизни. Они знают: человеческая душа — просто игрушка для того, кто превратил умение убивать в высокое искусство. Они потеряли все — все, кроме умения не просто отнять у вас жизнь, но сделать это стильно!…(с) Lost Souls

В далеком 1992 году молодая американская писательница Poppy Z. Brite написала «Потерянные Души». Книга произвела фурор. На протяжении многих лет роман был популярен. Таковым и остается сейчас. На просторах интернета мы можем увидеть большое количество артов, фанфиков, легких закосов под персонажей и мало полноценных косплеев.

В 2009 году, ранней весной ребята из Питера сделали отличный косплей-прект (vk.com/album-9605187_109342064). Они назвали его +Russian LoSt SouLs?+ photo project 2009+


vk.com/lost_souls_project2012


Lost Souls Photo Project 2012 – это косплей-проект по «Потерянным Душам». Данная группа является контактной и информационной частью. Здесь можно оставить заявку на косплей того или иного персонажа (нужны как каноничные, так и не каноничные персонажи), на должность фотографов или гримеров. Так же нам нужны люди, которые могли бы взять на себя ответственность за нахождение мест фотосъемки, которые больше всего подходят по канону. Да и вообще любой человек, который любит творчество Поппи Брай, Добро Пожаловать!

---

Делюсь артом

[_Konrad_]

Зиллах и Дух

---

Потерянные души Made in USSR. Глава 2

[Lazurni_Sen]

Начало читать тут

Глава 2

Глава 2

Последние дни уходящего лета в Ульяновске. Осенняя прохлада всегда запаздывает. Жарко, – думает мальчик; мозги работают заторможенно – они как будто расплавились. Деревья за окном похожи на громадные желтые воздушные шары, они растворяются в раскаленном воздухе. Каждое дерево там, за окном, было таким одиноким. И звери тоже были одинокими, каждый у себя в норке, в тонкой пушистой шерстке – и те, кого сегодня собьют на шоссе, будут умирать в одиночестве. И еще до утра, думает мальчик, их кровь испарится в трещинах на разгоряченном асфальте.

На исцарапанном и истертом столе перед ним лежит открытка. Бледный абстрактный узор: красноватые кляксы, подтеки желтого цвета, серые полосы, оранжевые вкрапления, вытесненные на зеленых листьях. Он взял свою перьевую ручку с изящным пером в форме сердечка, окунул кончик в чернила (ручку с чернилами он стащил из кабинета рисования) и написал несколько строчек на белой стороне открытки.

Потом мальчик вытянул ноги подальше под стол и пододвинул к себе бутылку, которую он там прятал. Эта настойка была темнее по цвету, чем та, к которой он привык, и когда он сделал глоток, едкий вкус дыма больно обжег ему горло. Он проглотил жгучую жидкость и облизал губы, увлажнив их крепкой настойкой и своей чистой слюной. Потом поднял открытку, поднес ее к губам и поцеловал: по-настоящему, чуть ли не взасос – так, как он мечтал поцеловать самый сладкий, самый сочный на свете рот. Потом снова взял ручку и подписался: Даздраперм.

Завитушки на прописном «Д» загибались петлей, «Р» было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в землю. Он отпил еще глоток отцовской настойки и почувствовал первые признаки опьянения: легкую тошноту в животе, плывущую легкость в голове. Он отъезжал от двух глотков настойки. Похоже, что эта гадость из заначки отца была значительно крепче того дешевого пойла, которое они с друзьями переливали в пустые бутылки из-под дюшеса и пили на мотоцикле с люлькой, когда катались за городом по шоссе.

Он поглядел на подпись на открытке и нахмурился. Чернила высохли, и Даздраперм смотрелось как-то уж слишком бледно. Надо было подписаться кровью. Может, еще не поздно. Кончиком пера он проткнул запястье. Капелька крови была ярко-красной на его бледной коже. На ее поверхности дрожало крошечное пятно света, отражение от свечи. Он еще раз написал свое имя: Даздраперм – красной кровью поверх черных чернил. Чернила расплылись в крови, а когда высохли, стали ржаво-коричневыми, цвета корки на зарубцевавшейся ране. В целом все это смотрелось вполне симпатично.

Кровь тонкой струйкой стекла по руке, открасив красным тонкие невидимые волоски и подчеркнув старые шрамы от бритвы. Он слизнул кровь с руки, испачкал губы и улыбнулся своему дрожащему отражению в темном оконном стекле. Ночной Даздраперм с той стороны стекла улыбнулся в ответ. У мальчика в окне были волосы такой же недопустимой длины, выкрашенные басмой, такой же острый подбородок, такие же миндалевидные глаза – и только улыбка была другой, холодной. Очень холодной.

Даздраперм задул свечу, и отражение в стекле пропало – осталась только холодная ночь. Он лег на кровать и стал рассматривать прибитый к стене плакат группы «Beatles», на который падал тусклый свет уличного фонаря. Углы плаката были изорваны. Мать не раз срывала этот плакат со стены и, сложив вчетверо, прятала в стопке макулатуры, но Даздраперм находил его и прибивал обратно. На некогда гладкой поверхности плаката темнели две перпендикулярные складки, которые Даздраперму иногда хотелось превратить в свастику. Но он понимал, что в этом случае мать моментально сожжет многострадальных битлов в печке.

Он чувствовал, как сгущается темнота и подступает к нему совсем близко; она не хотела его напугать, разве что показать свою силу. Его комната в темноте казалась не то чтобы чужой… просто он никогда не знал точно, что в ней есть. Папиросы. Цветы с кладбища и эта странная кость – его приятель бурят Иванов так и не раскололся, откуда она взялась, как он его ни колол. Книги, большинство из которых украдены с пыльных полок комиссионки. Ужастики, тонкие томики со стихами. Дилан Томас, конечно же, и другие. «Обернись в сторону дома. Ангел». На обложке: камень, сухой лист, закрытая дверь и каменный ангел с дебильным застывшим лицом. Лилия, выпавшая из руки ангела, умерла в камне. Пыль. Старые чучела зверюшек. Глиняный скелет, который его друг Лелик привез из братской Чехословакии, со Дня Мертвых: глаза – красные бусинки, ребра присыпаны блестками. Все эти вещи, все рисунки карандашом, развешенные на стенах, все вырезки из журналов «Наука и жизнь» и секретные записи у него в блокнотах – все это прячется в темноте и имеет над ним какую-то странную власть. Плетет для него паутину.

Он укрыл ноги одеялом. Потрогал свои выпирающие ребра и тазовые кости – ему нравилось, что он такой худой. А потом дверь открылась, и яркий свет из коридора ворвался в его темную комнату. Он поспешно убрал руки и натянул одеяло до самого подбородка.

- Павлик! Я слышу, что ты еще не спишь! Уже девять часов, а тебе еще зарядку делать с утра!

" - Это закупоривает каналы, – подумал он".

В комнату вошли родичи, и странная паутина власти разорвалась – только обрывки нитей скользнули по его лицу. Мать, которая только-только вернулась со своего собрания жилтоварищества, была явно перевозбуждена: глаза горят, щеки пылают румянцем. А отец, маячивший у нее за спиной, был просто доволен, что он наконец доехал до дома.

– Ты домашнее задание сделал? – спросила мать. – Мне бы очень не хотелось, чтобы ты преспокойно ложился спать с несделанными уроками, да еще так поздно. Ты знаешь, нас с папой совсем не обрадовали твои оценки за прошлую четверть. Тем более что ты такой умный мальчик… и получил тройку по алгебре!

Даздраперм взглянул на учебники, сваленные в кучу на полу у шкафа. Там была одна книжка в обложке тошнотворно бирюзового цвета. И еще одна – ярко-оранжевая. Чтобы не было так противно, он прикрыл их черной рубашкой. Ему вдруг пришло в голову, что если сложить их все в аккуратную стопку, то можно построить алтарь.

– Павлик, нам надо серьезно поговорить. – Мать прошла через комнату. На ней был пестрый двухцветный свитер из мягкой шерсти, розовый с голубым. Как завороженный Даздраперм наблюдал, как мать – а она была в светлой кремовой юбке – села на край кровати, прямо на пятно пепла. Он приподнял голову и проверил одеяло; все нормально, он укрыт вполне прилично. Ему показалось, что его тазовые кости слегка выпирают под одеялом.

– Сегодня наш управдом читал такую увлекательную лекцию на тему воспитания буржуазного влияния на умы юных пионеров, – сказала мать. – Я думала о тебе. Я хочу, чтобы ты полностью состоялся как личность, поэтому я хочу тебя направить в нужное русло. И еще я хочу, чтобы ты раскрыл весь свой потенциал. – Она умолкла и взглянула на отца, маячившего в дверях.

- Можешь не состригать свои волосы. Мы купим тебе те джинсы, которые ты так хотел, - устало произнес отец.

Было странно слышать от родителей такие слова. Для Даздраперма было менее удивительно, когда мать распсиховалась. Это было уже предельное унижение: сын хочет носить эту яркую буржуйскую одежду! Он повернул голову, чтобы посмотреть, не заметны ли под комодом тертые джинсы, которые он выменял у друзей на гитарные струны. Мать перехватила его взгляд и резко встала с кровати.

– Подожди-ка. А это еще что такое? – она в два шага пересекла комнату и выудила из-под стола бутылку отцовской настойки. Последние нити оборванной паутины мягко прошелестели по лицу Даздраперма и растворились в воздухе. По комнате разлился призрачный запах ладана. – Павел Викторович, я бы хотела, чтобы вы объяснились…

– Тамара, подожди. Павлик совсем неплохой ребенок, но он попал в плохую компанию. Мы вынесем это на семейный совет.

"– Ага, уже разбежался, – Даздраперм подумал, что в последнее время мать ему более симпатична, чем отец. Не то чтобы он так уж сильно любил их обоих, но мать все-таки раздражала его меньше".

– И Павлик уже не ребенок. Ему пятнадцать, и он связался с какими-то сомнительными личностями, которые научили его выпивать и бог знает чему еще! – мать перекрестилась и бросила взгляд на маленький бюст Ленина, который виднелся в дверном проеме. - Он красит волосы басмой, которая пачкает наволочки, а заодно и мои рубашки при стирке. И еще он курит! Его видели соседи! Что скажут люди?! Павлик, ты катишься по наклонной! Тебя выгонят из пионеров и не возьмут омсомол! – она аж скривилась от ужаса. Даздраперм взглянул на пачку «Стюардессы», которая торчала из папиного нагрудного кармана. – Он не носит одежду, которую мы ему покупаем. А теперь он еще и ворует спиртное. Надо что-то МЕНЯТЬ, иначе…

– Тамара. Мы это вынесем на семейный совет. Павлик, не волнуйся, никаких неприятностей у тебя не будет. – Отец вышел из комнаты, утащив за coбой мать. выходя, мать демонстративно хлопнула дверью. С полки у двери упало несколько книг: Булгаков, Маяковский и керамические слоники рассыпались по полу в вакханалии бумаги, пыли и слоников.

Из коридора донесся материнский голос:

– Что ты имел в виду: никаких неприятностей у него не будет?! Очень даже будет, я тебе обещаю…

Даздраперм на мгновение закрыл глаза, наблюдая за вихрем искрящихся красных точек под закрытыми веками. Потом он поднялся – кстати, он был абсолютно голым, – потянулся всем телом, тряхнул волосами и помахал руками, чтобы отбрыкнуться от материного прикосновения. Мать забрала с собой хорошую настойку, но у Даздраперма припрятана в шкафу бутылка непонятной забористой гадости под названием «Клюковка». Даздраперм заставил своего приятеля Тоху купить эту бормотуху исключительно из-за названия: какой-то дед Василий из Жареного Бугра, что под Куйбышевом, выпил свои последние две бутыли этой адской настойки в погребе бабы Мани, которую при жизни ласково звал «клюковка».

Даздраперм лежал в темноте и потихонечку отпивал из бутылки, разглядывая серые очертания Битлов на плакате. Через какое-то время перед глазами все поплыло и закружилось. Надо отсюда бежать, – подумал он перед самым рассветом, и призраки всех советских беспризорников встали у него перед глазами, шепча слова одобрения.


На следующий день на уроке литературы они обсуждали «Горе от ума». Валентина Михайловна в очередной раз попыталась выдавить из учеников не по годам мудрые рассуждения, но, как и любой другой учитель, отказывалась понимать, что ответственная зубрежка и понимание жизни – совсем разные вещи. Даздраперм знал, что половина класса прочитала книгу минимум трижды, чтобы постичь ее тайный смысл - но того, чему случиться было не суждено, естественно, не случилось. Впрочем, винить их в твердолобости нельзя: если судить по тому, что детей с младенчества учили быть послушными, а не рассудительными, это произведение проще было вообще не читать. Но Даздраперму повезло в том смысле, что его образ мышления отличался от общепринятого и повсеместно уважаемого: он прочел «Горе от ума» еще три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил книгу, у него от негодования дрожали руки. Он был уверен, что подобные книги не столько учат современных детей пониманию души, сколько тому, что счастье- это слияние с массой и что быть не таким как все невыгодно.

Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые линеечки. Он начал считать их, но сбился. На часах было 08:25. Двадцать минут до конца урока. Голова у него раскалывалась от вчерашней настойки, ужасно хотелось спать. Он принялся рисовать у себя в тетради. Линии и завитки. Набросок лица. Глаз – зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.

Павлик…

За окном, по дороге с той стороны асфальтированной площадки, за гранитным бюстом Ленина, похожим на надгробный камень, просвистел черный уазик. Дорога за школой была хорошей – прямой и ровной, – и уазик проехал так быстро, что Даздраперм успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и которую теплый сентябрьский ветерок донес до открытых окон кабинета. Эта была песня Боуи. Кто-то в уазике пел песню Дэвида Боуи… Кто такой Дэвид Боуи? Его тексты явно не входили в школьную программу девятого класса по литературе, а зря. Прилежные мальчики и девочки в чистой школьной форме, с отглаженными воротничками и аккуратно повязанными галстучками могли бы почерпнуть из текстов Дэвида Боуи намного больше полезного, чем из двусмысленных книг классиков. Уазик скрылся из виду, и Даздраперм вдруг подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в этом уазике, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют себе и поют и которым открыта любая дорога.

– Павлик.

Он вздохнул. Валентина Михайловна стояла прямо над ним. Остальные молча пялились на доску и на учительницу: в отличие от Даздраперма, они не решались на уроке смотреть в окно и отвлекаться от обсуждаемой темы.

– Что? – спросил он.

– Мы обсуждаем «Горе от ума» Грибоедова. Ты читал это произведение?

– Читал.

– Тогда, может быть, ты расскажешь нам об отношениях между Чадским и Молчалиным? Почему они так и не превратились в плодотворный союз?

– Потому что с безотказными давалками невозможно создать плодотворный союз, – сказал Даздраперм. – Чадскому бы стоило подыскать себе другого кандидата в партнеры, Молчалин слишком увлечен всем, что движется. "Угождать всем людям без изъятья… собаке дворника, чтоб ласкова была", кажется, так писал Грибоедов?

В классе воцарилось нервное молчание. Дети в ужасе озирались на Даздраперма и, затаив дыхание, ждали, что ответит учительница. Валентина Михайловна поджала побелевшие от ярости губы.

Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все равно все дерьмо – пустое и бесполезное. Даздраперм посмотрел на потерявшую дар речи учительницу литературы и его затошнило от ее интеллигентного возмущения, вызванного сказанной во всеуслышание правдой. Даздраперма затошнило от одноклассников, которые смотрели на него осуждающе и старались всем своим видом показать учительнице, насколько глубоко он оскорбил их убеждения.

– Да пошла ты… – процедил он сквозь зубы.

- К директору… к директору немедленно! Немедленно! – Валентину Ивановну прорвало. Она со всей силы заколотила линейкой по парте Даздраперма. – Немедленно, я сказала! Вон!!!

Даздраперм вышел из класса. Дети молчали, мысленно забрасывая его помоями.

Спустя полчаса Даздраперм сидел в приемной директорского кабинета, дожидаясь, пока на него не опустится рука мелочного академического правосудия. Он вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера ночью. Что это было: пророческое видение или пьяные глюки от «Клюковки»? Впрочем, не важно. Они сказали ему самое главное: надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.

После уроков тесная компания подростков собралась на стоянке, чтобы поехать к Лелику Петрикову и там раскуриться. Старший брат Лелика, когда уехал поступать в университет, оставил дома бульбулятор – симпатичную стеклянную вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Подружка Лелика Надя принесла траву – доморощенную дурь, которая обжигает горло и разъедает легкие, если ты слишком долго не выдыхаешь. Кто-то поставил кассету «Голубых гитар» и врубил звук на полную мощность, от чего в динамиках послышался треск. Лелик с Надей завалились на кровать, делая вид, что затеяли то-чего-в-советском-союзе-нельзя-было-назвать-не-покраснев.

Все стены в комнате Лелика были увешаны плакатами Аллы Пугачевой; он три раза ходил на ее концерты, а однажды, спутал ее с солистом группы «Cure», накурившись Надиной доморощенной дури, и пробрался за сцену, чтобы вручить ей букет кроваво-красных роз, в которые засунул две марочки с кислотой. Надя предпочитала прически «я у мамы вместо швабры», густо подводила глаза черным карандашом и красила губы ядовито-красной помадой, которая вечно размазывалась. Даздраперм всегда думал, что Лелик встречается с ней исключительно из-за ее внешнего сходства с Пугачевой.

Он оглядел комнату. Кое-кто из народа уже разбился на пары: они исступленно тискались и целовались мокрыми ртами. В этой компании идеология обоеполого размножения считалась модной. Это тоже был вызов компартии – декларация собственной крутости и свободы. Даздраперм и сам практиковал эту идеологию с некоторыми из этих ребят; но хотя он и целовался с ними взасос и трогал за всякое, на самом деле они его не особенно привлекали. От этой мысли ему стало грустно, хотя он так и не понял почему.

Он лежал на полу и смотрел на плакат, прикрепленный к потолку над кроватью Лелика: увеличенные в несколько тысяч раз губы Аллы Пугачевой, закрашенные помадой жгучего красно-оранжевого цвета, блестящие и так похожие на губы Роберта Смита. Даздраперму хотелось упасть в щель между этими губами, скользнуть вниз по горлу Аллы Борисовны и уютно свернуться у нее в животе, хотя сама Алла Борисовна вряд ли согласилась бы на подобный расклад.

Кассета с «Голубыми гитарами» закончилась, но никто ее не перевернул и не поставил новую. Вечеринка потихонечку выдыхалась. Девчонка хипповского вида, которую Даздраперм не знал, ушла, начертив в воздухе над Леликом знак пацифика. Надя встала с кровати и тоже собралась уходить. Ей надо пораньше вернуться домой, потому что сегодня она вроде как наказана, объяснила она, в субботу, когда она вернулась из кино, мать заметила прожженную дырку у нее на юбке.

– Кошмар, – прокомментировал Лелик, но, похоже, ему было плевать.

Даздраперм смотрел в пол, совершенно подавленный. Он видел, как Надя однажды накурилась своей доморощенной травы и орала, что у бюста Ленина керамическое мясо слезает с керамических костей, а ее родичи напрягаются из-за какой-то дырочки на юбке.

Уже в дверях Надя достала из сумки какую-то кассету и протянула ее Даздраперму.

– Вот, можешь оставить ее себе. Ты говорил, тебе вроде понравилось, а я все равно это не слушаю.

На коробке кассеты было написано черным фломастером: ВИА КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ.

Сердце у Даздраперма забилось быстрее. Когда он услышал эту кассету в гостях у Нади, что-то в музыке этих ребят его зацепило. Он вспомнил кусок припева: «Нам не страшно… пусть приходит анархия… нам не страшно». Мягкий голос солиста, выпевавшего эти слова, пробудил в Даздраперме решимость и смелость, о которых он даже не подозревал, что они в нем есть, и еще – веру, что когда-нибудь его жизнь обязательно изменится. Но в этой компании считалось некруто показывать свои чувства; насколько успел понять Даздраперм, здесь надо было вести себя так, словно ты по жизни дохнешь от скуки. Поэтому он лишь улыбнулся Наде, сказал «Спасибо» и сунул кассету к себе в рюкзак.

Как только Надя ушла, Лелик встал и поставил кассету «Cure», которую папа привез ему из Германии. Потом улегся на пол рядом с Даздрапермом. Длинные волосы, обесцвеченные до идеально белого цвета, упали ему на глаза. Он сжал руку Даздраперма. Даздраперм никак на это не отреагировал, но и убирать руку не стал.

– Хочешь, я тебе почитаю стихи Маяковского? – спросил Леня.

- Сдурел что ли? Лучше отсоси.

Лелик от неожиданности вздрогнул, но отказываться не стал. Он был почти самым младшим в этой компании, ему было всего четырнадцать и он не понимал тонкого юмора своих друзей. Поэтому, когда на предложение почитать им Маяковского он получал очередное предложение подобного рода, ему ничего не оставалось, кроме как исполнять просьбу товарищей. Кстати, на редкость талантливый мальчик, в те времена такие были на вес золота. На стенах кабинок в школьном туалете была не одна надпись на тему: Лелик прекрасно читает Маяковского, - и каждому было известно, что в действительности это значит.

– А как же Надя? – ехидно спросил Даздраперм.

Лелик густо покраснел, но ничего не ответил. «Тоже мне, - подумал Даздраперм, - нашел повод краснеть. Эх, молодежь…»

Он лениво приподнялся на локте и провел рукой по лицу Даздраперма. Даздраперм закрыл глаза и позволил Лелику его обхаживать. Это было приятно. Лелик обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло заграничным мылом и папиросами.

– Нет, правда, – сказал он. – Я не читал тебе с августа! Ты же сам говорил, что тебе понравилось. Я хочу.

– Ладно, но только после того как отсосешь, – отозвался Даздраперм. Он взял Лелика за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лелика были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало радостно; радостно за Лелика, который был таким юным и уже не таким как все, и не важно, что его непонимание пошлых шуток так быстро сделало его опытным в сексуальных извращениях. Ему захотелось сделать для Лелика что-то хорошее, нежное… сделать что-то такое, что помогло бы им запомнить, что они оба – дети светлого будущего. Даздраперм вспомнил сегодняшний черный уазик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот уазик?

Но где бы он ни был, Даздраперм тоже хотел быть там.

---

Потерянные души Made in USSR. Пролог, Глава 1

[Lazurni_Sen]

Выкладываю по просьбе тех, кто уже успел ознакомиться с этим глюком.
Сразу прошу прощения у тех, кто настолько влюблен в книгу "Потерянные души" госпожи Брайт, что не приемлет подобных юмористических экспериментов - но мы не смогли удержаться ) Было очень интересно, как могли бы выглядеть "Потерянные души", если бы действие проходило в Советском Союзе со всеми прелестями того времени.
На данный момент готовы пролог и первые 2 главы.
За основу был взят один из переводов книги.

Пролог

Пролог

Весной, в пригородах Саратова развешивают красные флаги, выставляют в окнах портреты Вождей. Яркие лозунги звучат отовсюду из грамофонов и играет музыка. В парках продают газировку и сладкую вату, леденцы в форме петушков и зайчиков.
Пионеры и октябрята украшают улицы и поют патриотические песни.
Взрослые готовятся к первомайской демонстрации. Гладят воротнички и крахмалят рубашки. Ситцевые платья женщин пестрят цветами. Все жаждут окунуться в атмосферу праздника всех трудящихся и пройти по улицам, воздавая хвалу товарищу Сталину.

Уже с утра во всех двориках разливают самогон, поэтому к вечеру день всех трудящихся застаёт на улице пьяных, веселых, горланящих песни людей.

Но знающие люди пьют не самогон, а портвейн 777 - истинная квинтесенция праздника.

Клуб, где работал Константин располагался в самом конце Петровской улицы, на окраине квартала, почти у самой речки. Было всего половина десятого. Раньше десяти никто сюда не заходил, даже на Первомай. Никто, кроме этой молоденькой девочки в черном школьном сарафане – хрупкой, миниатюрной девочки с пушистыми темными волосами, заплетенными в две косички с пышными бантами и челкой,что вечно падала на глаза. Косте всегда хотелось убрать эту челку с ее лица, почувствовать, как она струится сквозь пальцы – как дождь...

Сегодня вечером, как обычно, она пришла в половине десятого и огляделась в поисках товарищей из пионеротдряда, которые никогда не появлялись в подобных местах. Снаружи был ветер, теплый воздух рябил, как вода, стекая по испещренному трещинами асфальту прямо к реке. Воздух пах жареным луком и тушеным мясом с картошкой, воздух пах пивом и ковровой пылью, которую старательные женщины целый день выбивали из половиков, развешенных по заборам и турникам на детских площадках. Девушка увидела Константина, одиноко стоящего у себя за стойкой – худого, высокого, очень бледного и опрятного, с блестящими черными волосами, рассыпанными по плечам, – подошла, взгромоздилась на высокую табуретку (ей пришлось опереться на стойку) и, как обычно, сказала:

– Мне, пожалуйста, сто грамм пшеничной.

И Константин, как обычно, спросил:

– А тебе сколько лет, солнышко?

– Двадцать.

Конечно, она врала. Ее беспощадно выдавал черный сарафан и большие банты. Но ее голос был таким тихим, что ему приходилось прислушиваться, чтобы разбирать слова, и ее руки на барной стойке были такими тоненькими, и хрупкими, и покрытыми нежным белым пушком; глаза густо накрашены старой маминой тушью, словно это были глаза старушки, мечтающей вернуть былую молодость, жидкая челка, и миниатюрные ножки в открытых туфлях, ногти на ногах накрашены наполовину облезшим красным лаком и от этого смотрятся совсем по-детски. Он влил в стопку маслянистую жидкость и положил рядом на блюдце два крошечных соленых огурчика. Она взяла один из них пальцами и отправила в рот. Пососала его, как карамельку, потом проглотила и только тогда принялась за пшеничную.

Костя знал, что эта девушка ходит к нему потому, что у него в клубе дешевая водка, и еще потому, что он продает ей спиртное и при этом не просит никаких документов и не задает дурацких вопросов типа, с чего бы такая красивая пионерка пьет в одиночестве. Каждый раз, когда кто-то заходит в клуб, она резко оборачивается к двери и касается рукой горла.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Костя, когда она пришла к нему в клуб в первый раз.

– Упырей, – сказала она.

Она всегда приходила одна, даже в последнюю ночь Первомая. Всегда – в коричневом школьном платье с белоснежным кружевным воротничком, черном сарафане и без пионерского галстука. Поначалу она курила "Стюардессу". Но Константин как-то заметил, что "Стюардессу" курят только девственницы, и она покраснела и назавтра пришла с пачкой "Космоса". Она сказала, что ее зовут Женя, и Константин лишь улыбнулся ее шутке насчет упырей; он не знал, много ли знает она. Но это была очень милая и симпатичная девочка, с приятной робкой улыбкой. Она была как крошечный огонек в пепле пустых ночей.

И он – абсолютно точно – не собирался ее кусать.

Упыри приехали в город незадолго до полуночи. Припарковали свой УАЗик прям под окнами сельсовета, прикупили бутылку портвейна и промчались по Петровской, передавая ее по кругу, – шли, обнимая друг друга за плечи, их неположенной длины волосы развевались и лезли в лицо.
Все трое густо намазали глаза синими тенями, а те двое, которые были повыше и покрупнее, заплели свои гривы в некое подобие спутанных узбекских косичек. Их карманы были набиты леденцами, типа «взлетных», которые они поглощали, громко чавкая и причмокивая и запивая их портвейном. Их звали Миха, Темыч и Зиновий, и им очень хотелось, чтобы у них были клыки – но клыков у них не было, и они обходились искусственно заточенными зубами, и еще они свободно разгуливали при солнечном свете, чего не могли их прадеды. Но они все-таки предпочитали выходить по ночам; и вот теперь они шли пошатываясь по Петровской и горланили песни.

Миха покопался в кармане и достал завалявшуюся там конфетку «мишки на севере» развернул и засунул в рот, продолжая при этом петь и оплевав всего Темыча крошками шоколада.

– Дай мне тоже, – потребовал тот. Миха достал изо рта обслюнявленную конфетку и протянул ее Тёмычу. Тёмыч беспомощно рассмеялся, поджал губы и покачал головой, но потом все же сдался и слизал липкую сладкую пасту с пальцев Михи.

– Придурки, – скривился Зиновий. Он был самым красивым из этой троицы, с гладким, идеальных пропорций девчачьим лицом и сияющими глазами – светлыми и немного мутными, как портвейн. Его можно было принять за красивую девушку, если бы не руки, которые выдавали, что он мужчина: большие, сильные руки в сплетении вен, выступавших под бледной, прозрачной кожей. Ногти у него были длинными и заостренными; волосы карамельного цвета были собраны в хвост и подвязаны шелковым женским платком, такие привозили из Польши. Несколько прядей волос выбились из-под платка и упали на его странное лицо, на ошеломляюще светлые глаза. Зиновий был почти на полторы головы ниже Михи и Тёмыча, но его совсем не пролетарские манеры и гордая осанка и еще то, как с ним обходились его более рослые спутники, – все говорило о том, что он безоговорочный лидер в этой веселой троице.

Лица Михи и Тёмыча были очень похожи, будто наброски одного лица, сделанные разными художниками: один использовал технику резких линий и острых углов, другой – мягких дуг и закругленных изгибов. У Михи было лицо Ваньки-Встаньки, с большими круглыми глазами и толстыми влажными губами, которые он любил красить помадой ядовито-оранжевого оттенка. Лицо у Тёмы было резким и умным, с острыми, живыми глазами, которые, казалось, подмечали любое движение. Но они, эти двое, были одного роста и одной комплекции. Обычно они даже ходили в ногу – одинаковой нетвердой походкой.
Они радостно заулыбались, обнажив подточенные зубы, высокому парню в советской форме, который вырулил им навстречу. С такого расстояния их заточенные клыки были неразличимы – разве что они выделялись из-за коричневой шоколадной пленки, – но что-то, наверное, ленивая жажда крови у них в глазах, заставило парня свернуть с их пути и отправиться искать приключения куда-нибудь в другое место: туда, куда не пойдут упыри.

Они пробрались на тротуар сквозь подвыпивших демонстрантов, чуть не снесли щит с плакатами «ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ ДРУГ, ТОВАРИЩ И БРАТ!» с одухотоворенными лицами двух рабочих и румяной колхозницы, простирающими крепкие натруженные руки в светлое будущее. Прошли мимо аппарата с газировкой, мимо клюющей носом бабульки с семечками, мимо пьяных заводчан с гармонью. Праздничные флаги окрасили небо пурпуром, в воздухе пахло цветущими яблонями, и спиртным перегаром, и речным туманом. Миха положил голову на плечо Тёмычу и посмотрел в небеса. Солнце уже закатилось за горизонт, но небо еще было красным, как и флаги вокруг.

Оставив за спиной бледные огни Петровской, они свернули налево, и набрели на сельский клуб и высокими окнами, забранными ажурной решеткой, за которыми теплился дружелюбный свет. На вывеске над дверью было написано: СЛАВА ТРУДУ. Поддерживая друг друга, упыри ввалились внутрь.

Они были тут единственными посетителями, кроме тихой молоденькой девочки, сидевшей у клубной стойки. Они уселись у стойки и достали вторую бутылку портвеца. Они разговаривали очень громко, потом взглянули на Константина и рассмеялись, пожав плечами. Его лоб был высоким и очень бледным, а ногти – почти такими же длинными и заостренными, как у Зиновия.

– Может быть… – задумчиво протянул Миха, а Тёмыч подсказал:

– Давайте спросим у него.

Они взглянули на Зиновия, ища поддержки. Тот взглянул на Константина, приподнял тонкую бровь и еле заметно дернул плечом.

Никто не обращал внимания на девушку с бантами, хотя она смотрела на них не отрываясь – глаза сверкали в мягком полумраке, влажные губы чуть приоткрылись.

Когда Константин принес им счет, Миха достал из кармана монетку. Но не отдал ее Константину, а просто поднял поближе к свету, чтобы Костя мог ее рассмотреть. Это был медный пятак, точно такой же, как и бронзовые имитации, которые кидают в жениха с невестой на сельских свадьбах вместе с другими «сокровищами» – размякшими от долгого хранения в сыром сундуке карамельками, печеньем, источающим горьковатый запах плесени по вине того же сундука, клочками разноцветной бумаги. Только этот пятак был совсем древний: местами позеленевший от старости и потому мерзкий на вкус, если его лизнуть языком. Константин не сумел разглядеть год на монете – она была вся истертая, поцарапанная и заляпанная липкими отпечатками пальцев Михи. Но рисунок просматривался вполне четко: два перевитых широкими лентами снопа пшеницы. Снопа пшеницы, которые огибали шар и звезду, тонко намекавшие на желаемое господство СССР над всей планетой и планы по порабощению оной. По краю монеты была надпись строгим шрифтом: ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ!

– Вы пришли… – выдавил Константин.

– С миром, серпом и молотом, – улыбнулся Миха своей улыбкой, испачканной в шоколаде. Он поглядел на Зиновия, и тот кивнул. Глядя Зиновию в глаза и ни на мгновение не отрывая взгляда, Миха поднял пустую красную с белым бутылку из-под портвейна, разбил ее о край стола и провел острым, как лезвие бритвы, сколом по нежной коже у себя на правом запястье. Кожа разошлась неглубоким алым разрезом – почти непристойно ярким. По-прежнему улыбаясь, Миха протянул Константину свое окровавленное запястье. Константин приник губами к разрезу, закрыл глаза и стал сосать, как младенец сосет молоко, впитывая вкус некогда залежавшихся на винзаводе ягод в каплях портвейна, смешанных с кровью Михи.

Пару секунд Тёмыч наблюдал – глаза темные, непроницаемые, лицо растерянное, почти смущенное. Потом он взял левую руку Михи и вгрызся в кожу у него на запястье, кусая ее до крови.

Женя смотрела на них широко распахнутыми глазами – смотрела, как будто не верила. Она видела, как рот ее величавого друга Константина окрасился кровью, как его губы дрожат от алого вожделения. Она видела, как Тёмыч рвет зубами кожу на запястье у Михи и пьет кровь, хлещущую из раны. И еще она видела, как прекрасно бесстрастное лицо Зиновия, как сверкают его глаза – словно голубовато-дымные искры в оправе из лунного камня. В животе у нее все сжалось, рот переполнился слюной, и нежная складочка между ног передала мозгу тайное трепетное послание: упыри! УПЫРИ!

Женя бесшумно встала, а потом ее захватила жажда – кровавое вожделение, которого она так хотела и о котором столько мечтала. Она рванулась вперед, вырвала руку Михи у Тёмыча и попыталась приникнуть губами к кровоточащей ране. Но Миха яростно отшвырнул ее прочь – со всей силы ударил ее по лицу, и была боль в разбитой губе, и вкус крови на языке, тусклый вкус ее собственной крови во рту. Миха, Тёмыч и даже Костя уставились на нее безумными, налитыми кровью глазами, словно голодные псы, которых оторвали от законной добычи, словно неистовые любовники, которых прервали в самом разгаре любовного действа пролетарскими лозунгами с улицы.

Но когда она в страхе попятилась, кто-то обвил ее сзади теплыми руками – большими, сильными руками, которые ласкали ее сквозь грубую ткань платья, и тихий голос шепнул ей в ухо:

– Все равно его кровь слишком сладкая и липкая… у меня есть для тебя кое-что получше, моя маленькая.

Она так и не запомнила имени Зиновия и не поняла, как они очутились в задней комнате клуба, на скатерти, расстеленной на полу. Она помнила только, что он перепачкал все лицо в ее крови, что его руки и его язык распаляли ее с таким старанием, с каким еще никто не делал этого раньше, что, когда он вошел в нее, ей показалось, что это не он, а она у него внутри, что его сперма пахла несчастными виноградными ягодами, залежавшимися на винзаводе, и что, когда она уже засыпала, он провел волосами по ее закрытым глазам.

Это была одна из тех редких ночей, которую Миха, Тёмыч и Зиновий провели не вместе. Зиновий заснул с Женей на скатерти, расстеленной между ящиками с пивом; заснул, держа в ладонях ее крошечные грудки. Миха спал в комнате Константина, располагавшейся сразу над клубом; Константин с Тёмычем тесно прижались к нему, не отрываясь от его запястий даже во сне.

А на Петровской сквозь толпу уже продирались доблестные милиционеры, добросовестные блюстители порядка: «Освободите улицу. Первомай официально закончен. Сейчас утро второго мая. Освободите улицу. Первомай официально закончен. Сейчас утро второго мая», – и для каждого пьяного мужика у них была наготове беспроигрышная фраза: «Пройдемте, гражданин». И над замусоренными мостовыми встало солнце среды, осветив горы пустых бутылок и смятых сигаретных пачек и россыпи ярких, уже никому не нужных флажков; а упыри спали в объятиях своих любовников, потому что они все-таки предпочитали выходить по ночам.

Женя пропала почти на месяц. Потом она вновь появилась в баре у Константина и осталась уже насовсем. Константин кормил ее самым лучшим, что мог достать в условиях дефицита, и разрешил ей мыть посуду, когда она сказала, что ей неудобно сидеть у него на шее. Иногда, вспоминая, как Константин испачкал все губы в крови Михи, как пахла пряная сперма Зиновия у нее на бедрах, Женя забиралась в постель к Константину и не слезала с него, пока он не соглашался заняться с ней любовью. Он не кусал ее – ни разу, – и за это она била его по лицу кулаками, пока он не давал ей сдачи и не просил прекратить. Тогда она тихо садилась на него верхом, и у них все получалось. Время шло. Живот рос.

Когда пришло время, Константин влил ей в рот водку, как воду. Но это не помогло. Женя кричала, пока не сорвала себе голос. Ее глаза закатились, так что стали видны только белки с серебристыми ободками, и сгустки крови лились из нее потоком. А когда в этих алых потоках наружу вышел ребенок, он повернул голову и посмотрел прямо на Константина. У него был осмысленный взгляд – умный, растерянный и невинный. Беззубыми деснами он дожевывал какой-то ярко-розовый ошметок плоти.

Константин взял ребенка на руки, завернул его в одеяло и поднес к окну. Окраина Саратова - будет первое, что увидит этот малыш, и теперь он навсегда запомнит расположение этих улиц – если, конечно, ему это будет нужно. Потом он встал на колени между раскинутых ног Жени и взглянул на разодранный в клочья проход, который когда-то дарил ему удовольствие. Столько ночей рассеянного, ленивого наслаждения. Теперь там все было истерзано и залито кровью.

Столько крови не должно пропадать впустую.

Константин облизал губы. Один раз, второй.
Клуб был закрыт десять дней, на дверях появилась табличка «Учет», а сам Константин ехал на север в своей бежевой пятерке, которая служила ему верой и правдой уже много лет.

Он выбирал те дороги, которые выглядели заброшенными и пустынными, – те дороги, которые он точно знал, что не запомнит.

Маленький Даздраперм был прелестным ребенком – не ребенком, а прямо конфеткой, – с громадными синими глазами и густыми золотисто-каштановыми волосенками. Кто-то будет его любить. Кто-то будет о нем заботиться. Кто-нибудь из людей, далеко-далеко от юга, подальше от душных ночей и ночных легенд. Может быть. Даздраперм никогда не узнает, что это такое – жгучая жажда крови. Может быть, он будет счастлив. Может, его не коснется порча.

Открытый навстречу рассвету маленький поселок под Ульяновском. Деревенские домики, слегка покосившиеся от времени, но старательно подбеленные, огороды, курятники, телега местного старосты и пара машин. Высокий худой человек остановился, положил сверток на деревянное крыльцо и медленно удалился, ни разу не оглянувшись. Константин вспоминал ночь Первомая, ощущая во рту привкус крови и портвейна.

Маленький Даздраперм открыл глаза и увидел тьму, мягкую и бархатистую, утыканную мерцающими белыми огоньками. Он открыл маленький ротик и нахмурил бровки. Ему очень хотелось есть. Он не видел корзину, в которой лежал, не мог прочитать записку, приколотую булавкой к его одеяльцу: «Его зовут Даздраперм. Позаботьтесь о нем, товарищи». Он лежал в уютной корзине, словно пластмассовый пупсик в ванночке, – такой же розовый и такой же крошечный, – и знал только одно: ему сейчас нужны свет, и тепло, и еда. Как и всякому маленькому человечку. Он широко открыл ротик, обнажив мягкие розовые десны, и заорал что есть мочи. Он кричал очень долго и очень громко – пока дверь не открылась и теплые руки не внесли его в дом.

Глава 1

Ночной ветерок трепал волосы Стасика, и это было чудесное ощущение.

Трактор «Беларусь» был огромным. Обычно Стасик воспринимал этого зверя как старое и капризное механическое чудовище, но сегодня у него было чувство, как будто он капитан парохода, который идет по волшебной реке – по грунтовке изрытой гусеницами таких же тракторов с редко встречающимися кучами щебня, ведь в разгаре посевная. Они отъехали далеко от Красного Пахаря. Сейчас они были на пол пути к новой плотине, которая перекрывала полноводную Волгу и через которую дорога вела дальше в горы.

Призрак Коммунизма спал на другом сиденье, его голова чуть ли не свешивалась из окна, его светлые волосы развевались на ветру, лицо было омыто бледным светом луны. Между ног он сжимал бутылку бабкиной настойки, пустую почти на три четверти, которая грозила перевернуться, выскользнув из-под его вялой руки.

Стасик протянул руку, забрал бутылку и сделал неслабый глоток.

– Это «Беларусь» пил, – пропел он ночному ветру. – Да, это «Беларусь» пил… а не я.

– А, – встрепенулся Призрак Коммунизма, – что?

– Ничего, – отозвался Стасик. – Спи. На вот, глотни и спи. – Он прибавил газу. Потом он разбудит Призрака Коммунизма, но уже по пути домой – для компании. А сейчас пусть он поспит еще, пока Стасик не обстряпает одно неблагонадежное дельце. Опасное дельце. Во всяком случае, Стасику было приятно думать, что задуманное предприятие будет опасным.

Призрак Коммунизма взял у него бутылку и тупо уставился на этикетку, пытаясь сфокусировать взгляд. Его голубые глаза затуманились, чуть сощурились, и в них мелькнула какая-то искра, но лишь на мгновение.

– «Клюковка», – прочитал он. – Слушай, Стасик, это же «Клюковка». Ты знаешь, что дед Василий из соседнего села напился её да помер?

– Да, ты говорил. Мы поэтому ее и слямзили у тетки твоей. – Стасик скрестил пальцы и мысленно приказал Призраку Коммунизма заснуть.

– В тот вечер он выхлестал с пяток таких вот бутылей, – с благоговением выдохнул Призрак Коммунизма.

– Это ты выхлестал уже пяток таких.

– Неудивительно, что у меня все плывет в голове вместе с луной. Спой мне, Стасик. Спой колыбельную.

Они как раз выехали на мост, который, казалось, просел под весом древней «Беларуси». Стасик увидел, как на черной воде пляшут отблески лунного света, и запел первое, что пришло на ум:

– Черный воооораааан, чёй ты вьёоооошси… над маею головой…

– Тут надо не так, – Голос Призрака Коммунизма как будто уплывал и становился все тише и тише. – Ты добыычииии не добьёооошсииии, черный воооораан я не твоооой…

Они проехали соседний колхоз. Электростанция на озере вся светилась зелеными и белыми огоньками, трубы нещадно дымили.

Стасик положил руку Призраку Коммунизма на голову и убрал растрепавшиеся волосы с его глаз, которые лихорадочно метались туда-сюда под закрытыми веками. Ему было действительно интересно, что сейчас происходит под его рукой – под тонкой костью, внутри костяной оболочки, в совершенно завернутых мозгах Призрака Коммунизма. Кто сейчас рождался и умирал от руки убийцы и вновь возрождался в глубинах этой безбашенной черепушки? Какое странное действо разворачивалось перед глазами спящего друга?

Призраку Коммунизма часто снились вещие сны о том, что будет, или о том, что было, но о чем он никак не мог знать. К его бабке всегда шли из соседних деревень. Кто мужа от запоя лечить, а кто соседа приворожить. Призраку Коммунизма её дар перешел. А бабка померла недавно.

После бабки Призраку Коммунизма остался дом в Красном Пахаре, где он и жил сейчас вместе со Стасиком. Еще мальчишкой Стасик проводил в этом доме немало времени: наблюдал за тем, как бабулька чего-то над травками шепчет и делает настоечки всякие, спал в одной комнате с Призраком Коммунизма. И даже сейчас, спустя пять лет после смерти его бабушки, Стасику иногда казалось, что она где-то рядом – может, в соседней комнате или во дворе. А Призрак Коммунизма так вообще воспринимал это как должное.

Они проехали мимо погоста с покосившимися деревянными крестами.

Они проехали мимо старого кладбища с подгнившими надгробиями и срезанными цветами, мимо поворота на железнодорожную станцию, мимо придорожной пельменной с плакатом у входа: НАРОДНЫЕ ЧАСТУШКИ НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ КАЖДУЮ ПЯТНИЦУ И СУББОТУ. Заяц выбежал на дорогу. Стасик вдарил по тормозам, и голова спящего Призрака Коммунизма перекатилась на тонкой шее – такой беззащитной и хрупкой. В последнее время у Стаса развилась странная паранойя: он боялся, что с Призраком Коммунизма что-то случится. Призрак Коммунизма был слегка не от мира сего, это да; но он мог за себя постоять. Однако Стас все равно опекал его и старался оберегать от опасностей. И особенно теперь, когда он понял, что Призрак Коммунизма – единственный человек на свете, с кем он может нормально общаться.

У них с Призраком Коммунизма были и другие друзья, но эти ребята только и делали, что нажирались, укуривались коноплёй и говорили почти исключительно о «Дружине Ильича» – местной футбольной команде. Все это было вполне нормально, даже с учетом того, что «Дружина» играла на редкость паршиво; но Призрак Коммунизма был совсем другой. Призрак Коммунизма клал большой-эрегированный на футбол, Призрак Коммунизма мог легко перепить любого и оставаться практически трезвым, когда все давно валялись под столом, и Призрак Коммунизма понимал, как тяжело было Стасику в последнее время из-за всей этой пакости с Шуркой. Призрак Коммунизма никогда не спрашивал у Стасика, почему он не может забыть свою Шурку и завести себе другую девчонку; Призрак Коммунизма понимал, почему Стасик не хотел видеть Шуру или любую другую бабу – и не захочет еще очень долго. Если вообще когда-нибудь захочет.

Но не раньше, чем сможет снова себе доверять. Сейчас он вообще недостоин того, чтобы рядом с ним была женщина. Как бы ему ни было одиноко, как бы ни свербило в штанах, он не искал утешения даже со случайной девчонкой – это было заслуженное наказание за то, что он сделал с Шуркой.

Он вел машину одной рукой, а второй рукой играл с волосами Призрака Коммунизма: накручивал длинные пряди на палец, в который раз поражаясь, какие они мягкие. Чтобы почувствовать разницу, он провел рукой по своим собственным жестким волосам цвета воронова крыла – непослушным и своевольным кудрям. Волосы у него были грязными. И кстати, у Призрака Коммунизма тоже. В последнее время Стасик не следил за собой – он мог не мыться несколько дней подряд и уже месяц не менял одежду; на прошлой неделе он трижды опоздал на работу – он работал в магазине грузчиком; он выпивал чуть ли не каждый день по трехлитровой банке пива – но он очень надеялся, что Призрак Коммунизма не заразится его дурным примером. Пусть даже и из сочувствия. Что-что, а сочувствовать Призрак Коммунизма умел – даже слишком. Рука казалась противно жирной. Стасик вытер ее о футболку.

Они приехали на место. Стасик понятия не имел, где находится, но он увидел то, что искал: бледный свет древнего автомата с газировкой у входа в лавку товаров для охотников и рыболовов, который отбрасывал перед собой на асфальт пятно тусклого беловатого света. Стасик встал на обочине и заглушил мотор трактора. Голова Призрака Коммунизма сползла на колено к Стасику. Он осторожно высвободил ногу, стараясь не разбудить спящего друга. На колене Стасиковых засаленных штанов осталось маленькое мокрое пятнышко. Слюна Призрака Коммунизма – слюна пьяного спящего Призрака Коммунизма. Стасик растер пятнышко пальцем и рассеянно сунул палец в рот. Слабый привкус клюквенной настойки в 40 градусов и машинного масла. И какого хрена он тут сидит и облизывает со своего пальца чужие слюни?! Впрочем, все это фигня. Призрак Коммунизма крепко спит – бродит где-то в своих сновидениях. Пора делать дело.

Стасик обернулся и пошарил за сиденьем. Россыпь катушек – так вот где окончили свои дни эти кошмарные «Сябры», от которых тащилась Шурка. Стасик так и не понял, как это вообще можно слушать: закладывающий уши бабский голосок солиста, не попадающий в ноты. Пустые пакеты из-под жратвы и россыпь бутылок из-под пива – опять же пустых. Наконец Стасик выудил свой инструмент – обломок проволочной вешалки с крючком на одном конце. Потом он подумал, что, может быть, стоит подогнать трактор поближе к автомату – так, чтобы закрыть обзор с улицы. Но по здравом размышлении решил, что не стоит – приметный он больно, трактор «Беларусь».

Стасик оглянулся на спящего Призрака Коммунизма, потом встал на колени перед автоматом, просунул вешалку в прорезь для сдачи и легонько подвигал ею туда-сюда, пока крючок не зацепился. Он осторожно потянул, и его усилия были вознаграждены: на грязный асфальт посыпалась мелочь. Стасик аккуратно собрал монетки, ссыпал их в карман, потом быстро забрался в трактор, включил зажигание и затарахтел прочь.

Километров через двадцать Стасик врубил магнитофон. Старый бабинник стоял примотанный изолентой позади сидения. Нихрена слышно не было за ревом мотора, лишь доносились неопределенные вопли. Кажется, пела Пугачева. А Призрак Коммунизма попытался решить, стоит ли ему возвращаться в мир живых прямо сейчас.

– Мы где? Еще в Северной Каролине?

– Ага. Под Куйбышевом мы, чучело! – Стасик заглушил невнятные вопли сзади и повернулся к Призраку Коммунизма в ожидании рассказа.

Призрак Коммунизма всегда пересказывал Стасику свои сны: иногда они были связными и яркими, иногда – бестолковыми и красивыми и почти всегда попахивали серьезными психическими отклонениями. Призрак Коммунизма сел прямо и потянулся, разминая затекшее тело. Его клетчатая рубаха мэйд ин Китай приподнялась, обнажив полоску голой кожи на животе. Бледная кожа, завитки золотистых волос. Пару миль Призрак Коммунизма просто смотрел в окно, хмуря брови. Взгляд у него был рассеянным и слегка озадаченным. Это означало, что он вспоминает. Стасик терпеливо ждал, и Призрак Коммунизма наконец заговорил, тщательно подбирая слова:

– В ранней юности… они были просто очаровательными. Октябрята в красных галстучках. Им было очень небезразлично, что о них думают другие, хотя они делали вид, что их это совсем не волнует. Став чуть постарше, они любили гулять по ночам, старательно обходя стороной дружинников, хранящих покой их родного поселка, который ночью казался ещё мрачнее и запущеннее, чем был. Они выходили из дома под вечер, они бродили проселочным дорогам и чужим садам. Им нравилось воровать яблоки, но они срывали их осторожно, двумя пальцами - сильные были, сволочи - как будто боялись испачкать руки в грязи их унылого города. – Он произнес слово «испачкать», как будто смакуя на языке глоток крепкого вина; и оно вдруг наполнилось темным, насыщенным вкусом. – Старшие мальчики у них в школе обзывали их разными нехорошими словами – словами, которые пахли, как пахнут надписи на стенах за сараями. Но с ними никто не дрался, потому что все знали, что в близнецах есть что-то стрёмное: никто даже не сомневался, что однажды они переедут жить в большой город, где в окурках, мокнущих в сточных канавах, иногда попадаются не только мокрые окурки, а луна в небе похожа на круглый сыр, который не достать ни в одном магазине. И так оно и случилось. Они уехали в Саратов.

Призрак Коммунизма на мгновение умолк, глядя на рельсы железной дороги, через которые они сейчас переезжали. Где-то вдали мерцали крошечные разноцветные огоньки. Стасик на мгновение закрыл глаза, вспоминая дорогу.

– А дальше? – спросил он. – Что было с ними в городе?

– Они стали сниматься в порно. Они же были близнецами, а партийные лидеры любят подобные извращения. Их порнография зеркальных отражений была высоким искусством, к сожалению, не нашедшим отклика на Мосфильме. Они были как «Рабочий и колхозница» Веры Мухиной, гордые, величественные и уверенные в будущем своего правого дела. По-советски прекрасные юноши в оранжевых штанах, которые мазали друг друга губной помадой и зачем-то по всему телу расклеивали брови как у Брежнева, - Призрак Коммунизма на пару секунд завис, и чтобы послушать рассказ дальше, Стасику пришлось его тормошить. - Ах, да... Партия дала им все: двухкомнатную квартиру, дефицитные товары и ежегодные путевки в санаторий «Октябрьское ущелье» – из-за их ярких чувственных губ, и кустистых накладных бровей, и их натруженных рук. Они очень скоро пресытились и устали выполнять «пятилетку за три года» в советской порно-индустрии, но в постели они по-прежнему были неистовы и ненасытны. Они прожигали жизнь как могли, и вот уже вокруг некогда аппетитных ягодиц появились первые растяжки. Годы и годы неумеренного пристрастия к денатурату и дешевым папиросам, самым разным наркотикам и запретным страстям неизбежно испортили их когда-то внушительные фигуры. Они гляделись в зеркало, как будто смотрели кино о приближении собственной смерти: в холодном поту, охреневшие и испуганные. В отчаянии они прижимались друг к другу, впивались друг другу в горло, надеясь, что кровь вернет им былую силу. Но их кровь стала мерзкой, ядреной, сине-фиолетовой – когда-то насыщенный алый поток иссяк и стал похож на ту самую денатуратку, на бутылке с которой один спившийся поэт-неудачник из восьмого цеха однажды подписал «Пульсация жизни». Они перестали выходить из дома. Целыми днями валялись на тахте, как два бревна. Часто они забывали поесть. Они просто лежали бок о бок и наблюдали, как расползается по потолку паутина трещин – в точности как морщины у них на лицах. Они…

Пронзительный вой сирены расколол ночь натрое. Призрак Коммунизма умолк на полуслове. В зеркале заднего вида отразились огни синей мигалки, лицо Призрака Коммунизма в их отсветах стало мертвенно-бледным. Пустые пивные бутылки позади сидений задребезжали.

– Блин, – Стасик поперхнулся «Клюковкой», пытаясь решить, стоит ему останавливаться или нет. В голове все смешалось от синего света милицейской мигалки: магазин с этим гребаным автоматом с газировкой остался уже в двадцати километрах сзади! Никто не видел, как он выгребал мелочь. Никто. И что теперь, он загремит в кутузку?! И Призрак Коммунизма вместе с ним – как сообщник преступления, которое он проспал?! Призрак Коммунизма будет врать: скажет, что это он придумал ограбить автомат, – чтобы выгородить Стасика. Призраку Коммунизма всего двадцать два, Стасик на год старше. У них впереди целая жизнь, а в руках – початая бутылка «Клюковки»… Блин! Блин! Блин! Стасик лихорадочно соображал. Пугачева запела громче, вой сирены рвал темноту в клочья, и во всем этом гаме голос Призрака Коммунизма прозвучал на удивление спокойно:

– Остановись, Стасик. Остановись, ты, придурок!

Стас вывернул руль вправо, вдарил по тормозам, трактор чуть не занесло, а потом под колесами зашуршала щебенка… медленнее… еще медленнее… и они остановились, оставив на пыльной дороге широкий след грязных протекторов. Но они были целы и невредимы, и трактор тоже был в порядке, и – что самое замечательное – милиция проехала мимо: сирены по-прежнему надрываются, синяя мигалка бешено крутится, как обезумевший электрический дервиш, хотя под Саратовом в душе никто не ведает, что такое «дервиш».

– Мать-перемать, – выдохнул Стас, убрал руки с руля и уронил голову назад, чуть не свернув себе шею. Он скорее почувствовал, чем увидел, как Призрак Коммунизма наклонился вперед, чтобы заглушить двигатель, а потом положил руку ему на плечо и придвинулся ближе. Никаких вопросов (С чего бы ты так испугался ментов, а, Стасик? У тебя с собой пучок конопли? Или ты снова ограбил автомат с газировкой? Или прячешь под этой грудой пивных бутылок труп соседской собаки – изнасилованной в извращенной форме и изрезанной на куски?), никакой ругани (Ты что, рехнулся?! Ты же чуть нас не УБИЛ!), никаких слов – только ласковая понимающая рука Призрака Коммунизма у него на затылке и тихие мысли Призрака Коммунизма у него в голове.

Пару секунд Стасик тупо молчал. Потом он вспомнил, кто он такой (Станиславу Филиппову не нужно ничье сочувствие, ему вообще ничего не нужно – кроме бутылки водки), резко выпрямился на сиденье и стряхнул руку Призрака Коммунизма. Тот убрал руку и отодвинулся – он все понимал. Даже слишком. Так хорошо понимал, что это даже бесило. Стасику вдруг захотелось сильно пнуть Призрака Коммунизма, сделать ему больно – что угодно, лишь бы перекрыть этот ток обходительного сочувствия с пассажирского сиденья. Но он не сумел подобрать никаких подходящих обидных слов, но если бы даже сумел, то все равно бы их не произнес. Самое злое, что он сумел из себя выжать, звучало так:

– Еще раз назовешь меня придурком, точно пну.

– Да, детка. – Призрак Коммунизма произнес это так тихо, что Стасик едва его расслышал.

Впереди дорогу трактору преграждало какое-то столпотворение. Очертания людей расплывались в облаке папиросного дыма и пыли, которая еще не успела осесть после приезда милицейской машины. Какой-то дед махнул рукой Стасу, чтобы он притормозил. Проезжая мимо толпы мужиков и баб в стеганках, Стас услышал чей-то плач. Карета скорой помощи. Одна милицейская машина. Гарный хлопец в фуражке беседует с усталой, заспанной бабушкой в теплом пуховом платке. Бабушка еле удерживает за ошейник старую овчарку. Пес скулит и пытается вырваться и убежать обратно в конуру за домом, когда трактор проползает мимо на скорости пять километров в час. Маленький деревенский дом стоит у самой дороги, по заросшему двору бегают разбуженные куры; на завалинке – любопытствующие соседки. Они без остановки поглощают семечки, то и дело зевают и громогласно обсуждают случившееся. Их глазки внимательно следят за всем, что происходит вокруг.

На дворе перед домом, ближе к дороге, лежит что-то странное: то, от чего нервничают собравшиеся, – то, что пытаются разглядеть соседки. Что-то голое, сморщенное, сухое. Мертвый мужик… но что его так иссушило, что высосало из него все соки? Стасик разглядел рядом с телом открытый рюкзак, откуда торчали нехитрые вещи. Портянки. Пустая бутылка. Сквозь завесу выхлопных газов от трактора Стас ощутил едкий запах денатурата. Мужик, скорее всего, убежал из вытрезвителя. В кожу его лица воткнулись острые камушки; голова, запрокинутая назад, была наполовину отделена от туловища, глубокая рваная рана на горле влажно блестела при свете мигалок – но крови было совсем немного, а обнажившиеся сухожилия и хрящи были почти сухими, как будто из них специально выжали всю кровь. Изломанное под неимоверными углами тело было прикрыто клетчатым одеялом. Из-под одеяла торчала смуглая рука, тонкая и грязная, вся исцарапанная придорожной щебенкой.

Пока Стасик предъявлял милиционеру свои права, стараясь не дышать в его сторону, Призрак Коммунизма развернулся у себя на сиденье и еще раз внимательно посмотрел на прикрытое одеялом тело. Его взгляд стал рассеянным; а потом он закрыл глаза. Теперь Призрак Коммунизма видел живого мужика – с пустым взглядом. Имя пришло так же ясно, как воспоминание: Васек! Васька из местной покрасочной мастерской! Недавно он с мужиками перекрашивал Стасику трактор. Призрак Коммунизма тогда выпросил у Васька банку зеленой краски, чтобы перекрасить сарай. Краска оказалась ядреная: прошло уже две недели после покраски сарая, а по двору Призрака Коммунизма до сих пор распространялся чудный химический запах, днем приносящий ощущение нереальности бытия, а ночью – глючные сны. Сегодняшняя ночная прогулка не успела выветрить из головы Призрака Коммунизма запах этой краски, и в полудреме ему мерещилось, что Васек был маленьким мальчиком, который сбежал из дома с мешком игрушек. Родители запретили ему что-то такое, чего ему очень хотелось. Призрак Коммунизма уже почти понял, что именно; но галлюцинация все-таки ускользнула. Впрочем, это не важно. Важно было другое: он мог бы еще жить и жить, этот Васек. Он не должен был умирать. Призрак Коммунизма чувствовал, как было страшно Ваську – одному, под высокими темными деревьями и безбрежным полуночным небом с равнодушными звездами, тускло мерцающими в темноте. Он чувствовал, как Васек почти повернул назад, почти спас себе жизнь… но ему не позволила бутылка денатуратки, тогда еще полная бутылка денатуратки.

Призрак Коммунизма чувствовал, как страх Васька по началу превратился в безудержную радость, когда он услышал приятные его уху звуки – звук откупориваемой бутылки и разливаемого по стаканам технического спирта – не обычные звуки ночного пустыря, а нечто родное и очень заманчивое, очень. А потом были руки, обхватившие его сзади, четыре сильных руки с длинными острыми ногтями, и пьяный мат до последнего вздоха, и голодные жаркие рты, которые шарили по всему его телу, выпивая его силу и жизнь. Под конец осталась только боль: сияющая спираль боли, которая все раскручивалась и раскручивалась, устремляясь ввысь, пока не растянулась в совсем уже тонкую ниточку, – утонченная, запредельная боль. Боль, которая поглощает все мысли, всю память, всего тебя. Познать эту боль – значит утратить себя, самому сделаться болью, умереть унесенным болью, пока ее высокая песня звенит у тебя в ушах за пределами всяких звуков. Именно так все и было с Васьком.

Призрак Коммунизма скукожился на сиденье, сотрясаясь от безудержных всхлипов и смешков. Он проникся бесчувственным одиночеством мертвого тела на темной обочине – он чувствовал, как оно остывает, чувствовал, как вкус крови бледнеет на языке, как стекленеют глаза. Призрак Коммунизма хотел проглотить слюну, но чуть не прикусил язык, и он едва не задохнулся и почувствовал, как Стасик взял его за руку и сжал его пальцы, вдавливая жизнь обратно в его стылое тело.

– Ну, тебя и штырит, – подивился Стасик.

Призрак Коммунизма вздрогнул всем телом и стал возвращаться. Тепло. Кровь – там, где и положено быть крови: у него в венах. Все хорошо. Безумие схлынуло. «Скорая помощь», милиция, одинокое мертвое тело, накрытое одеялом, – все осталось далеко позади.

– А что было дальше с теми близнецами? – радостно спросил Стас. – Из твоего, так сказать, сна?

Призрак Коммунизма задумался, вспоминая. Он вдруг понял, что ему очень не хочется говорить про этих близнецов.

Но Стасику хотелось узнать, чем все закончилось в этой истории. Призрак Коммунизма очень надеялся, что это только история, только сон. Поначалу он никогда не знал, которые из его глючных снов обернутся правдой.

– Они совсем ослабели, – сказал он. – В конце концов дошло до того, что они стали жить через день: один жил, а второй лежал мертвым – с остановившимся сердцем, застывшим взглядом и пересохшим ртом. Тот, который был живым, охранял своего бездыханного брата. С первыми проблесками рассвета мертвый брат начинал шевелиться, а тот, который живой, вытягивался на кровати и умирал на ближайшие сутки – его кожа чуть ли не трескалась на выпирающих костях, его длинные волосы рассыпались по голым худым плечам, как сухая трава. И однажды… однажды… они оба открыли глаза, но ни тот, ни другой не смогли даже пошевелиться.

Дохнув на Стасика «Клюковкой» и страхом, Призрак Коммунизма замолчал. Он как-то вдруг загрустил. Стасик по-прежнему держал его за руку. Пальцы у Призрака Коммунизма дрожали.

– Это ж надо было так унюхаться, – выдохнул Стив. – Вот бы и мне так.

---

[Selen Walker]

Пара рисунков по Lost Souls
извиняюсь, телефонные говнофотки, что убили качество и цвета. может вскоре будет скан и кину нормальные.)

Зиллах и Никто в видении автора

---

[3ax]

58 ICONS по артам несравненной ~fya-shellk.
дальше, дальше, дальше

---

Арт по "Потерянным душам"

[Classy faker]

Что-то давно никого не видно и не слышно. Первая моя пробная иллюстрация к "Потерянным душам" - близнецы.

@темы: фанарт

---

Конкурс на лучший нетругендерный косплей!

[IRA Crimson]

Вы хотели участвовать в «Russian Lost Souls PhotoProject» в 2009 году? Но, вам мешала одна концептуальная деталь? Или две?
www.poppyzbrite.ru совместно с TorHem Studio и Fairy Style объявляет конкурс на лучший НЕТРУГЕНДЕРНЫЙ косплей.
Хотите стать персонажами книг Поппи Брайт, независимоот половой принадлежности? Вперед!


Подробности на www.poppyzbrite.ru и
+ + + Poppy Z. Brite. RU + + + Официальная группа сайта WWW.POPPYZBRITE.RU VKontakte + + +

---

My sweet boys and girls

[Noctis]

Впитывая каждую страницу, проживая каждую судьбу... Неужели ты не находил (а) нечто общего в одном из персонажей книг Поппи Брайт? Неужели не считал (а) себя столь же потерянным, столь же анархичным, столь же кровожадным?
Атмосфера мистики с привкусом горьких трав, яркость маскарада с запахом крови, безумие любви с ароматом смерти.
Но готовы ли мы надеть маску тех,в ком себя увидели?
Если любишь кого-то, думал он, надо досконально знать его тело изнутри и извне. Надо быть готовым вкусить его, вдохнуть его, погрязнуть в нем. (с)
Так давайте же вкуси, вдохнем и погрязнем!
Ролевая "WORMWOOD" может помочь вам в этом!

P.S. Moscow

---

Поппи Брайт "Рисунки на крови". Продам.

[mobyrichard]

Продам книгу Поппи Брайт "Рисунки на крови".
Москва, возможна пересылка по почте.
Продажа будет осуществляться в виде аукциона. Свою цену за книгу вы можете предложить в комментариях здесь.

---

Приглашаем в Священный Тис.

[+Amadeo+]

Вся информация по поводу сходок и ролевых отныне будет там.
vkontakte.ru/club21868132
Мы молодые, поэтому каждый участник на вес золота, поддержите нас, в долгу не останемся)

---

Потерянные Души, Рисунки на крови. Москва.

[+Amadeo+]

Возможно среди вас есть те, кто не может\не хочет читать с монитора, а оригинал найти не в состоянии. Предлагаю вашему вниманию отпечатанные книги, в папках с файлами. Рисунки на крови - состояние отличное - 300 рублей, Потерянные души - есть отметки выделитем(надо было для ролевой) - 250. Две "книги" отдам за 500 рублей.

Продаю за ненадобностью, ибо книги уже имеются.
ПРОДАНО!

---

Соц-опрос или сколько можно сидеть в подполье... :)))

[IRA Crimson]

Дамы и господа(если таковые имеются). ))
Уже пару лет зреет идея сделать вечеринку для поклонников творчества Брайт, но...
нас так много и мы такие разные... и собрать нас в одном месте очень сложно.
А угадать, какого направления муз. коллективы будут больше востребованы на таком мероприятие ещё сложней...
Изложите свои пожелания, дабы мы не разочаровали Вас в последствие. )

---

Москва!!!! Сходка состоится.

[Noctis]

27.11.2010 в 18.00 ст. м. Китай-Город.
Встречаемся у памятника. Кто не знает. Выходите из вагона метро и смотрите на указателе выход к улице Маросейка. Идете в ту сторону, поднимаетесь по лестнице и вот он памятник! Вот там и увидимся. Идем в бар Бурбон стрит, по этому несовершеннолетние, Сорри...

---

Чат

[Noctis]

Создан чат по книгам Поппи Брайт.
Bar Bourbon street

---

Книги

[Хабба Хэн]

Добрый день!
Быть может, кто-то знает интернет-магазин, где можно приобрести книги Поппи Брайт? Электронные варианты я читала, но ведь настоящая печатная книга всегда лучше.
Особенно инетересуют "Потерянные души"

---

Продаю книжки!

[almyt_toxigen]

Продам за небольшую плату книги Поппи Брайт
"Потерянные души" из-во "Темный город"
"Рисунки на крови" из-во "Темный город"
"Изысканный труп" из-во "Альтернатива"


Петербург, писать в личку

---

ОБНОВЛЕНИЯ НА WWW.POPPYZBRITE.RU

[IRA Crimson]

В разделе +ART+ - обновки - новые прекрасные картинки от Lay-lo и Shademeister.
+MUST READ+ пополнились долгожданным "Семенем Потерянных Душ" в переводе Эли Булгаковой. (Мотать в самый низ! В Раздел + [+ КОЕ-ЧТО ЕЩЕ])
Ну, и +DOWNLOADS+ пополнились очередным рассказом Поппи Брайт, под названием XENOPHOBIA (с пометкой + + + NEW + + +)- разумеется, на английском, и разумеется, его можно скачать, предварительно зарегестрировавшись на нашем сайте. (Огромное спасибо Тоне Цивадиц за колдунство над сканнером!)

ЗЫ. Нет, я вовсе не забыла про конкурс, просто мы решили дать вам возможность спокойно сдать экзамены. И просто перенесли подведение результатов на осень. В течении лета мы ждем от вас на мыло [email protected]
- фанфики,
- переводы,
- арты,

Первые работы появятся уже в следующем обновлении! Так что, вперед, на баррикады!

PPS. Вы ждете обновлений в разделе фотопроекта?:-)

И да прибудет с вами сила!

---

+Russian LoSt SouLs?+ photo project 2009+

[IRA Crimson]

Была ранняя весна 2009 года в городе на Неве, когда нам в голову пришла дикая идея. А почему бы не сделать фотопроект по нашей любимой книге?

Тогда мы и предположить не могли, сколько времени, сил и нервов это отнимет. Помогали нам только самые преданные и любимые.

Поддерживали нас единицы. Но тысячам было интересно, что же у нас получится. И вот, у нас получилось... Стоило это ожидания? Стоило ли это тех усилий? Я не знаю, как вы, но мы считаем - да. Это того стоило:-)))

Около 70 фотографий и артов от 5 фотографов.
Иллюстрации от Шелл.
Фото с выставки.
И это еще не все...

Фотопроэкт полностью на
WWW.POPPYZBRITE.RU