Начало читать тут
Глава 2Глава 2
Последние дни уходящего лета в Ульяновске. Осенняя прохлада всегда запаздывает. Жарко, – думает мальчик; мозги работают заторможенно – они как будто расплавились. Деревья за окном похожи на громадные желтые воздушные шары, они растворяются в раскаленном воздухе. Каждое дерево там, за окном, было таким одиноким. И звери тоже были одинокими, каждый у себя в норке, в тонкой пушистой шерстке – и те, кого сегодня собьют на шоссе, будут умирать в одиночестве. И еще до утра, думает мальчик, их кровь испарится в трещинах на разгоряченном асфальте.
На исцарапанном и истертом столе перед ним лежит открытка. Бледный абстрактный узор: красноватые кляксы, подтеки желтого цвета, серые полосы, оранжевые вкрапления, вытесненные на зеленых листьях. Он взял свою перьевую ручку с изящным пером в форме сердечка, окунул кончик в чернила (ручку с чернилами он стащил из кабинета рисования) и написал несколько строчек на белой стороне открытки.
Потом мальчик вытянул ноги подальше под стол и пододвинул к себе бутылку, которую он там прятал. Эта настойка была темнее по цвету, чем та, к которой он привык, и когда он сделал глоток, едкий вкус дыма больно обжег ему горло. Он проглотил жгучую жидкость и облизал губы, увлажнив их крепкой настойкой и своей чистой слюной. Потом поднял открытку, поднес ее к губам и поцеловал: по-настоящему, чуть ли не взасос – так, как он мечтал поцеловать самый сладкий, самый сочный на свете рот. Потом снова взял ручку и подписался: Даздраперм.
Завитушки на прописном «Д» загибались петлей, «Р» было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в землю. Он отпил еще глоток отцовской настойки и почувствовал первые признаки опьянения: легкую тошноту в животе, плывущую легкость в голове. Он отъезжал от двух глотков настойки. Похоже, что эта гадость из заначки отца была значительно крепче того дешевого пойла, которое они с друзьями переливали в пустые бутылки из-под дюшеса и пили на мотоцикле с люлькой, когда катались за городом по шоссе.
Он поглядел на подпись на открытке и нахмурился. Чернила высохли, и Даздраперм смотрелось как-то уж слишком бледно. Надо было подписаться кровью. Может, еще не поздно. Кончиком пера он проткнул запястье. Капелька крови была ярко-красной на его бледной коже. На ее поверхности дрожало крошечное пятно света, отражение от свечи. Он еще раз написал свое имя: Даздраперм – красной кровью поверх черных чернил. Чернила расплылись в крови, а когда высохли, стали ржаво-коричневыми, цвета корки на зарубцевавшейся ране. В целом все это смотрелось вполне симпатично.
Кровь тонкой струйкой стекла по руке, открасив красным тонкие невидимые волоски и подчеркнув старые шрамы от бритвы. Он слизнул кровь с руки, испачкал губы и улыбнулся своему дрожащему отражению в темном оконном стекле. Ночной Даздраперм с той стороны стекла улыбнулся в ответ. У мальчика в окне были волосы такой же недопустимой длины, выкрашенные басмой, такой же острый подбородок, такие же миндалевидные глаза – и только улыбка была другой, холодной. Очень холодной.
Даздраперм задул свечу, и отражение в стекле пропало – осталась только холодная ночь. Он лег на кровать и стал рассматривать прибитый к стене плакат группы «Beatles», на который падал тусклый свет уличного фонаря. Углы плаката были изорваны. Мать не раз срывала этот плакат со стены и, сложив вчетверо, прятала в стопке макулатуры, но Даздраперм находил его и прибивал обратно. На некогда гладкой поверхности плаката темнели две перпендикулярные складки, которые Даздраперму иногда хотелось превратить в свастику. Но он понимал, что в этом случае мать моментально сожжет многострадальных битлов в печке.
Он чувствовал, как сгущается темнота и подступает к нему совсем близко; она не хотела его напугать, разве что показать свою силу. Его комната в темноте казалась не то чтобы чужой… просто он никогда не знал точно, что в ней есть. Папиросы. Цветы с кладбища и эта странная кость – его приятель бурят Иванов так и не раскололся, откуда она взялась, как он его ни колол. Книги, большинство из которых украдены с пыльных полок комиссионки. Ужастики, тонкие томики со стихами. Дилан Томас, конечно же, и другие. «Обернись в сторону дома. Ангел». На обложке: камень, сухой лист, закрытая дверь и каменный ангел с дебильным застывшим лицом. Лилия, выпавшая из руки ангела, умерла в камне. Пыль. Старые чучела зверюшек. Глиняный скелет, который его друг Лелик привез из братской Чехословакии, со Дня Мертвых: глаза – красные бусинки, ребра присыпаны блестками. Все эти вещи, все рисунки карандашом, развешенные на стенах, все вырезки из журналов «Наука и жизнь» и секретные записи у него в блокнотах – все это прячется в темноте и имеет над ним какую-то странную власть. Плетет для него паутину.
Он укрыл ноги одеялом. Потрогал свои выпирающие ребра и тазовые кости – ему нравилось, что он такой худой. А потом дверь открылась, и яркий свет из коридора ворвался в его темную комнату. Он поспешно убрал руки и натянул одеяло до самого подбородка.
- Павлик! Я слышу, что ты еще не спишь! Уже девять часов, а тебе еще зарядку делать с утра!
" - Это закупоривает каналы, – подумал он".
В комнату вошли родичи, и странная паутина власти разорвалась – только обрывки нитей скользнули по его лицу. Мать, которая только-только вернулась со своего собрания жилтоварищества, была явно перевозбуждена: глаза горят, щеки пылают румянцем. А отец, маячивший у нее за спиной, был просто доволен, что он наконец доехал до дома.
– Ты домашнее задание сделал? – спросила мать. – Мне бы очень не хотелось, чтобы ты преспокойно ложился спать с несделанными уроками, да еще так поздно. Ты знаешь, нас с папой совсем не обрадовали твои оценки за прошлую четверть. Тем более что ты такой умный мальчик… и получил тройку по алгебре!
Даздраперм взглянул на учебники, сваленные в кучу на полу у шкафа. Там была одна книжка в обложке тошнотворно бирюзового цвета. И еще одна – ярко-оранжевая. Чтобы не было так противно, он прикрыл их черной рубашкой. Ему вдруг пришло в голову, что если сложить их все в аккуратную стопку, то можно построить алтарь.
– Павлик, нам надо серьезно поговорить. – Мать прошла через комнату. На ней был пестрый двухцветный свитер из мягкой шерсти, розовый с голубым. Как завороженный Даздраперм наблюдал, как мать – а она была в светлой кремовой юбке – села на край кровати, прямо на пятно пепла. Он приподнял голову и проверил одеяло; все нормально, он укрыт вполне прилично. Ему показалось, что его тазовые кости слегка выпирают под одеялом.
– Сегодня наш управдом читал такую увлекательную лекцию на тему воспитания буржуазного влияния на умы юных пионеров, – сказала мать. – Я думала о тебе. Я хочу, чтобы ты полностью состоялся как личность, поэтому я хочу тебя направить в нужное русло. И еще я хочу, чтобы ты раскрыл весь свой потенциал. – Она умолкла и взглянула на отца, маячившего в дверях.
- Можешь не состригать свои волосы. Мы купим тебе те джинсы, которые ты так хотел, - устало произнес отец.
Было странно слышать от родителей такие слова. Для Даздраперма было менее удивительно, когда мать распсиховалась. Это было уже предельное унижение: сын хочет носить эту яркую буржуйскую одежду! Он повернул голову, чтобы посмотреть, не заметны ли под комодом тертые джинсы, которые он выменял у друзей на гитарные струны. Мать перехватила его взгляд и резко встала с кровати.
– Подожди-ка. А это еще что такое? – она в два шага пересекла комнату и выудила из-под стола бутылку отцовской настойки. Последние нити оборванной паутины мягко прошелестели по лицу Даздраперма и растворились в воздухе. По комнате разлился призрачный запах ладана. – Павел Викторович, я бы хотела, чтобы вы объяснились…
– Тамара, подожди. Павлик совсем неплохой ребенок, но он попал в плохую компанию. Мы вынесем это на семейный совет.
"– Ага, уже разбежался, – Даздраперм подумал, что в последнее время мать ему более симпатична, чем отец. Не то чтобы он так уж сильно любил их обоих, но мать все-таки раздражала его меньше".
– И Павлик уже не ребенок. Ему пятнадцать, и он связался с какими-то сомнительными личностями, которые научили его выпивать и бог знает чему еще! – мать перекрестилась и бросила взгляд на маленький бюст Ленина, который виднелся в дверном проеме. - Он красит волосы басмой, которая пачкает наволочки, а заодно и мои рубашки при стирке. И еще он курит! Его видели соседи! Что скажут люди?! Павлик, ты катишься по наклонной! Тебя выгонят из пионеров и не возьмут омсомол! – она аж скривилась от ужаса. Даздраперм взглянул на пачку «Стюардессы», которая торчала из папиного нагрудного кармана. – Он не носит одежду, которую мы ему покупаем. А теперь он еще и ворует спиртное. Надо что-то МЕНЯТЬ, иначе…
– Тамара. Мы это вынесем на семейный совет. Павлик, не волнуйся, никаких неприятностей у тебя не будет. – Отец вышел из комнаты, утащив за coбой мать. выходя, мать демонстративно хлопнула дверью. С полки у двери упало несколько книг: Булгаков, Маяковский и керамические слоники рассыпались по полу в вакханалии бумаги, пыли и слоников.
Из коридора донесся материнский голос:
– Что ты имел в виду: никаких неприятностей у него не будет?! Очень даже будет, я тебе обещаю…
Даздраперм на мгновение закрыл глаза, наблюдая за вихрем искрящихся красных точек под закрытыми веками. Потом он поднялся – кстати, он был абсолютно голым, – потянулся всем телом, тряхнул волосами и помахал руками, чтобы отбрыкнуться от материного прикосновения. Мать забрала с собой хорошую настойку, но у Даздраперма припрятана в шкафу бутылка непонятной забористой гадости под названием «Клюковка». Даздраперм заставил своего приятеля Тоху купить эту бормотуху исключительно из-за названия: какой-то дед Василий из Жареного Бугра, что под Куйбышевом, выпил свои последние две бутыли этой адской настойки в погребе бабы Мани, которую при жизни ласково звал «клюковка».
Даздраперм лежал в темноте и потихонечку отпивал из бутылки, разглядывая серые очертания Битлов на плакате. Через какое-то время перед глазами все поплыло и закружилось. Надо отсюда бежать, – подумал он перед самым рассветом, и призраки всех советских беспризорников встали у него перед глазами, шепча слова одобрения.
На следующий день на уроке литературы они обсуждали «Горе от ума». Валентина Михайловна в очередной раз попыталась выдавить из учеников не по годам мудрые рассуждения, но, как и любой другой учитель, отказывалась понимать, что ответственная зубрежка и понимание жизни – совсем разные вещи. Даздраперм знал, что половина класса прочитала книгу минимум трижды, чтобы постичь ее тайный смысл - но того, чему случиться было не суждено, естественно, не случилось. Впрочем, винить их в твердолобости нельзя: если судить по тому, что детей с младенчества учили быть послушными, а не рассудительными, это произведение проще было вообще не читать. Но Даздраперму повезло в том смысле, что его образ мышления отличался от общепринятого и повсеместно уважаемого: он прочел «Горе от ума» еще три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил книгу, у него от негодования дрожали руки. Он был уверен, что подобные книги не столько учат современных детей пониманию души, сколько тому, что счастье- это слияние с массой и что быть не таким как все невыгодно.
Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые линеечки. Он начал считать их, но сбился. На часах было 08:25. Двадцать минут до конца урока. Голова у него раскалывалась от вчерашней настойки, ужасно хотелось спать. Он принялся рисовать у себя в тетради. Линии и завитки. Набросок лица. Глаз – зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.
Павлик…
За окном, по дороге с той стороны асфальтированной площадки, за гранитным бюстом Ленина, похожим на надгробный камень, просвистел черный уазик. Дорога за школой была хорошей – прямой и ровной, – и уазик проехал так быстро, что Даздраперм успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и которую теплый сентябрьский ветерок донес до открытых окон кабинета. Эта была песня Боуи. Кто-то в уазике пел песню Дэвида Боуи… Кто такой Дэвид Боуи? Его тексты явно не входили в школьную программу девятого класса по литературе, а зря. Прилежные мальчики и девочки в чистой школьной форме, с отглаженными воротничками и аккуратно повязанными галстучками могли бы почерпнуть из текстов Дэвида Боуи намного больше полезного, чем из двусмысленных книг классиков. Уазик скрылся из виду, и Даздраперм вдруг подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в этом уазике, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют себе и поют и которым открыта любая дорога.
– Павлик.
Он вздохнул. Валентина Михайловна стояла прямо над ним. Остальные молча пялились на доску и на учительницу: в отличие от Даздраперма, они не решались на уроке смотреть в окно и отвлекаться от обсуждаемой темы.
– Что? – спросил он.
– Мы обсуждаем «Горе от ума» Грибоедова. Ты читал это произведение?
– Читал.
– Тогда, может быть, ты расскажешь нам об отношениях между Чадским и Молчалиным? Почему они так и не превратились в плодотворный союз?
– Потому что с безотказными давалками невозможно создать плодотворный союз, – сказал Даздраперм. – Чадскому бы стоило подыскать себе другого кандидата в партнеры, Молчалин слишком увлечен всем, что движется. "Угождать всем людям без изъятья… собаке дворника, чтоб ласкова была", кажется, так писал Грибоедов?
В классе воцарилось нервное молчание. Дети в ужасе озирались на Даздраперма и, затаив дыхание, ждали, что ответит учительница. Валентина Михайловна поджала побелевшие от ярости губы.
Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все равно все дерьмо – пустое и бесполезное. Даздраперм посмотрел на потерявшую дар речи учительницу литературы и его затошнило от ее интеллигентного возмущения, вызванного сказанной во всеуслышание правдой. Даздраперма затошнило от одноклассников, которые смотрели на него осуждающе и старались всем своим видом показать учительнице, насколько глубоко он оскорбил их убеждения.
– Да пошла ты… – процедил он сквозь зубы.
- К директору… к директору немедленно! Немедленно! – Валентину Ивановну прорвало. Она со всей силы заколотила линейкой по парте Даздраперма. – Немедленно, я сказала! Вон!!!
Даздраперм вышел из класса. Дети молчали, мысленно забрасывая его помоями.
Спустя полчаса Даздраперм сидел в приемной директорского кабинета, дожидаясь, пока на него не опустится рука мелочного академического правосудия. Он вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера ночью. Что это было: пророческое видение или пьяные глюки от «Клюковки»? Впрочем, не важно. Они сказали ему самое главное: надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.
После уроков тесная компания подростков собралась на стоянке, чтобы поехать к Лелику Петрикову и там раскуриться. Старший брат Лелика, когда уехал поступать в университет, оставил дома бульбулятор – симпатичную стеклянную вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Подружка Лелика Надя принесла траву – доморощенную дурь, которая обжигает горло и разъедает легкие, если ты слишком долго не выдыхаешь. Кто-то поставил кассету «Голубых гитар» и врубил звук на полную мощность, от чего в динамиках послышался треск. Лелик с Надей завалились на кровать, делая вид, что затеяли то-чего-в-советском-союзе-нельзя-было-назвать-не-покраснев.
Все стены в комнате Лелика были увешаны плакатами Аллы Пугачевой; он три раза ходил на ее концерты, а однажды, спутал ее с солистом группы «Cure», накурившись Надиной доморощенной дури, и пробрался за сцену, чтобы вручить ей букет кроваво-красных роз, в которые засунул две марочки с кислотой. Надя предпочитала прически «я у мамы вместо швабры», густо подводила глаза черным карандашом и красила губы ядовито-красной помадой, которая вечно размазывалась. Даздраперм всегда думал, что Лелик встречается с ней исключительно из-за ее внешнего сходства с Пугачевой.
Он оглядел комнату. Кое-кто из народа уже разбился на пары: они исступленно тискались и целовались мокрыми ртами. В этой компании идеология обоеполого размножения считалась модной. Это тоже был вызов компартии – декларация собственной крутости и свободы. Даздраперм и сам практиковал эту идеологию с некоторыми из этих ребят; но хотя он и целовался с ними взасос и трогал за всякое, на самом деле они его не особенно привлекали. От этой мысли ему стало грустно, хотя он так и не понял почему.
Он лежал на полу и смотрел на плакат, прикрепленный к потолку над кроватью Лелика: увеличенные в несколько тысяч раз губы Аллы Пугачевой, закрашенные помадой жгучего красно-оранжевого цвета, блестящие и так похожие на губы Роберта Смита. Даздраперму хотелось упасть в щель между этими губами, скользнуть вниз по горлу Аллы Борисовны и уютно свернуться у нее в животе, хотя сама Алла Борисовна вряд ли согласилась бы на подобный расклад.
Кассета с «Голубыми гитарами» закончилась, но никто ее не перевернул и не поставил новую. Вечеринка потихонечку выдыхалась. Девчонка хипповского вида, которую Даздраперм не знал, ушла, начертив в воздухе над Леликом знак пацифика. Надя встала с кровати и тоже собралась уходить. Ей надо пораньше вернуться домой, потому что сегодня она вроде как наказана, объяснила она, в субботу, когда она вернулась из кино, мать заметила прожженную дырку у нее на юбке.
– Кошмар, – прокомментировал Лелик, но, похоже, ему было плевать.
Даздраперм смотрел в пол, совершенно подавленный. Он видел, как Надя однажды накурилась своей доморощенной травы и орала, что у бюста Ленина керамическое мясо слезает с керамических костей, а ее родичи напрягаются из-за какой-то дырочки на юбке.
Уже в дверях Надя достала из сумки какую-то кассету и протянула ее Даздраперму.
– Вот, можешь оставить ее себе. Ты говорил, тебе вроде понравилось, а я все равно это не слушаю.
На коробке кассеты было написано черным фломастером: ВИА КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ.
Сердце у Даздраперма забилось быстрее. Когда он услышал эту кассету в гостях у Нади, что-то в музыке этих ребят его зацепило. Он вспомнил кусок припева: «Нам не страшно… пусть приходит анархия… нам не страшно». Мягкий голос солиста, выпевавшего эти слова, пробудил в Даздраперме решимость и смелость, о которых он даже не подозревал, что они в нем есть, и еще – веру, что когда-нибудь его жизнь обязательно изменится. Но в этой компании считалось некруто показывать свои чувства; насколько успел понять Даздраперм, здесь надо было вести себя так, словно ты по жизни дохнешь от скуки. Поэтому он лишь улыбнулся Наде, сказал «Спасибо» и сунул кассету к себе в рюкзак.
Как только Надя ушла, Лелик встал и поставил кассету «Cure», которую папа привез ему из Германии. Потом улегся на пол рядом с Даздрапермом. Длинные волосы, обесцвеченные до идеально белого цвета, упали ему на глаза. Он сжал руку Даздраперма. Даздраперм никак на это не отреагировал, но и убирать руку не стал.
– Хочешь, я тебе почитаю стихи Маяковского? – спросил Леня.
- Сдурел что ли? Лучше отсоси.
Лелик от неожиданности вздрогнул, но отказываться не стал. Он был почти самым младшим в этой компании, ему было всего четырнадцать и он не понимал тонкого юмора своих друзей. Поэтому, когда на предложение почитать им Маяковского он получал очередное предложение подобного рода, ему ничего не оставалось, кроме как исполнять просьбу товарищей. Кстати, на редкость талантливый мальчик, в те времена такие были на вес золота. На стенах кабинок в школьном туалете была не одна надпись на тему: Лелик прекрасно читает Маяковского, - и каждому было известно, что в действительности это значит.
– А как же Надя? – ехидно спросил Даздраперм.
Лелик густо покраснел, но ничего не ответил. «Тоже мне, - подумал Даздраперм, - нашел повод краснеть. Эх, молодежь…»
Он лениво приподнялся на локте и провел рукой по лицу Даздраперма. Даздраперм закрыл глаза и позволил Лелику его обхаживать. Это было приятно. Лелик обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло заграничным мылом и папиросами.
– Нет, правда, – сказал он. – Я не читал тебе с августа! Ты же сам говорил, что тебе понравилось. Я хочу.
– Ладно, но только после того как отсосешь, – отозвался Даздраперм. Он взял Лелика за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лелика были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало радостно; радостно за Лелика, который был таким юным и уже не таким как все, и не важно, что его непонимание пошлых шуток так быстро сделало его опытным в сексуальных извращениях. Ему захотелось сделать для Лелика что-то хорошее, нежное… сделать что-то такое, что помогло бы им запомнить, что они оба – дети светлого будущего. Даздраперм вспомнил сегодняшний черный уазик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот уазик?
Но где бы он ни был, Даздраперм тоже хотел быть там.
Глава 2Глава 2
Последние дни уходящего лета в Ульяновске. Осенняя прохлада всегда запаздывает. Жарко, – думает мальчик; мозги работают заторможенно – они как будто расплавились. Деревья за окном похожи на громадные желтые воздушные шары, они растворяются в раскаленном воздухе. Каждое дерево там, за окном, было таким одиноким. И звери тоже были одинокими, каждый у себя в норке, в тонкой пушистой шерстке – и те, кого сегодня собьют на шоссе, будут умирать в одиночестве. И еще до утра, думает мальчик, их кровь испарится в трещинах на разгоряченном асфальте.
На исцарапанном и истертом столе перед ним лежит открытка. Бледный абстрактный узор: красноватые кляксы, подтеки желтого цвета, серые полосы, оранжевые вкрапления, вытесненные на зеленых листьях. Он взял свою перьевую ручку с изящным пером в форме сердечка, окунул кончик в чернила (ручку с чернилами он стащил из кабинета рисования) и написал несколько строчек на белой стороне открытки.
Потом мальчик вытянул ноги подальше под стол и пододвинул к себе бутылку, которую он там прятал. Эта настойка была темнее по цвету, чем та, к которой он привык, и когда он сделал глоток, едкий вкус дыма больно обжег ему горло. Он проглотил жгучую жидкость и облизал губы, увлажнив их крепкой настойкой и своей чистой слюной. Потом поднял открытку, поднес ее к губам и поцеловал: по-настоящему, чуть ли не взасос – так, как он мечтал поцеловать самый сладкий, самый сочный на свете рот. Потом снова взял ручку и подписался: Даздраперм.
Завитушки на прописном «Д» загибались петлей, «Р» было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в землю. Он отпил еще глоток отцовской настойки и почувствовал первые признаки опьянения: легкую тошноту в животе, плывущую легкость в голове. Он отъезжал от двух глотков настойки. Похоже, что эта гадость из заначки отца была значительно крепче того дешевого пойла, которое они с друзьями переливали в пустые бутылки из-под дюшеса и пили на мотоцикле с люлькой, когда катались за городом по шоссе.
Он поглядел на подпись на открытке и нахмурился. Чернила высохли, и Даздраперм смотрелось как-то уж слишком бледно. Надо было подписаться кровью. Может, еще не поздно. Кончиком пера он проткнул запястье. Капелька крови была ярко-красной на его бледной коже. На ее поверхности дрожало крошечное пятно света, отражение от свечи. Он еще раз написал свое имя: Даздраперм – красной кровью поверх черных чернил. Чернила расплылись в крови, а когда высохли, стали ржаво-коричневыми, цвета корки на зарубцевавшейся ране. В целом все это смотрелось вполне симпатично.
Кровь тонкой струйкой стекла по руке, открасив красным тонкие невидимые волоски и подчеркнув старые шрамы от бритвы. Он слизнул кровь с руки, испачкал губы и улыбнулся своему дрожащему отражению в темном оконном стекле. Ночной Даздраперм с той стороны стекла улыбнулся в ответ. У мальчика в окне были волосы такой же недопустимой длины, выкрашенные басмой, такой же острый подбородок, такие же миндалевидные глаза – и только улыбка была другой, холодной. Очень холодной.
Даздраперм задул свечу, и отражение в стекле пропало – осталась только холодная ночь. Он лег на кровать и стал рассматривать прибитый к стене плакат группы «Beatles», на который падал тусклый свет уличного фонаря. Углы плаката были изорваны. Мать не раз срывала этот плакат со стены и, сложив вчетверо, прятала в стопке макулатуры, но Даздраперм находил его и прибивал обратно. На некогда гладкой поверхности плаката темнели две перпендикулярные складки, которые Даздраперму иногда хотелось превратить в свастику. Но он понимал, что в этом случае мать моментально сожжет многострадальных битлов в печке.
Он чувствовал, как сгущается темнота и подступает к нему совсем близко; она не хотела его напугать, разве что показать свою силу. Его комната в темноте казалась не то чтобы чужой… просто он никогда не знал точно, что в ней есть. Папиросы. Цветы с кладбища и эта странная кость – его приятель бурят Иванов так и не раскололся, откуда она взялась, как он его ни колол. Книги, большинство из которых украдены с пыльных полок комиссионки. Ужастики, тонкие томики со стихами. Дилан Томас, конечно же, и другие. «Обернись в сторону дома. Ангел». На обложке: камень, сухой лист, закрытая дверь и каменный ангел с дебильным застывшим лицом. Лилия, выпавшая из руки ангела, умерла в камне. Пыль. Старые чучела зверюшек. Глиняный скелет, который его друг Лелик привез из братской Чехословакии, со Дня Мертвых: глаза – красные бусинки, ребра присыпаны блестками. Все эти вещи, все рисунки карандашом, развешенные на стенах, все вырезки из журналов «Наука и жизнь» и секретные записи у него в блокнотах – все это прячется в темноте и имеет над ним какую-то странную власть. Плетет для него паутину.
Он укрыл ноги одеялом. Потрогал свои выпирающие ребра и тазовые кости – ему нравилось, что он такой худой. А потом дверь открылась, и яркий свет из коридора ворвался в его темную комнату. Он поспешно убрал руки и натянул одеяло до самого подбородка.
- Павлик! Я слышу, что ты еще не спишь! Уже девять часов, а тебе еще зарядку делать с утра!
" - Это закупоривает каналы, – подумал он".
В комнату вошли родичи, и странная паутина власти разорвалась – только обрывки нитей скользнули по его лицу. Мать, которая только-только вернулась со своего собрания жилтоварищества, была явно перевозбуждена: глаза горят, щеки пылают румянцем. А отец, маячивший у нее за спиной, был просто доволен, что он наконец доехал до дома.
– Ты домашнее задание сделал? – спросила мать. – Мне бы очень не хотелось, чтобы ты преспокойно ложился спать с несделанными уроками, да еще так поздно. Ты знаешь, нас с папой совсем не обрадовали твои оценки за прошлую четверть. Тем более что ты такой умный мальчик… и получил тройку по алгебре!
Даздраперм взглянул на учебники, сваленные в кучу на полу у шкафа. Там была одна книжка в обложке тошнотворно бирюзового цвета. И еще одна – ярко-оранжевая. Чтобы не было так противно, он прикрыл их черной рубашкой. Ему вдруг пришло в голову, что если сложить их все в аккуратную стопку, то можно построить алтарь.
– Павлик, нам надо серьезно поговорить. – Мать прошла через комнату. На ней был пестрый двухцветный свитер из мягкой шерсти, розовый с голубым. Как завороженный Даздраперм наблюдал, как мать – а она была в светлой кремовой юбке – села на край кровати, прямо на пятно пепла. Он приподнял голову и проверил одеяло; все нормально, он укрыт вполне прилично. Ему показалось, что его тазовые кости слегка выпирают под одеялом.
– Сегодня наш управдом читал такую увлекательную лекцию на тему воспитания буржуазного влияния на умы юных пионеров, – сказала мать. – Я думала о тебе. Я хочу, чтобы ты полностью состоялся как личность, поэтому я хочу тебя направить в нужное русло. И еще я хочу, чтобы ты раскрыл весь свой потенциал. – Она умолкла и взглянула на отца, маячившего в дверях.
- Можешь не состригать свои волосы. Мы купим тебе те джинсы, которые ты так хотел, - устало произнес отец.
Было странно слышать от родителей такие слова. Для Даздраперма было менее удивительно, когда мать распсиховалась. Это было уже предельное унижение: сын хочет носить эту яркую буржуйскую одежду! Он повернул голову, чтобы посмотреть, не заметны ли под комодом тертые джинсы, которые он выменял у друзей на гитарные струны. Мать перехватила его взгляд и резко встала с кровати.
– Подожди-ка. А это еще что такое? – она в два шага пересекла комнату и выудила из-под стола бутылку отцовской настойки. Последние нити оборванной паутины мягко прошелестели по лицу Даздраперма и растворились в воздухе. По комнате разлился призрачный запах ладана. – Павел Викторович, я бы хотела, чтобы вы объяснились…
– Тамара, подожди. Павлик совсем неплохой ребенок, но он попал в плохую компанию. Мы вынесем это на семейный совет.
"– Ага, уже разбежался, – Даздраперм подумал, что в последнее время мать ему более симпатична, чем отец. Не то чтобы он так уж сильно любил их обоих, но мать все-таки раздражала его меньше".
– И Павлик уже не ребенок. Ему пятнадцать, и он связался с какими-то сомнительными личностями, которые научили его выпивать и бог знает чему еще! – мать перекрестилась и бросила взгляд на маленький бюст Ленина, который виднелся в дверном проеме. - Он красит волосы басмой, которая пачкает наволочки, а заодно и мои рубашки при стирке. И еще он курит! Его видели соседи! Что скажут люди?! Павлик, ты катишься по наклонной! Тебя выгонят из пионеров и не возьмут омсомол! – она аж скривилась от ужаса. Даздраперм взглянул на пачку «Стюардессы», которая торчала из папиного нагрудного кармана. – Он не носит одежду, которую мы ему покупаем. А теперь он еще и ворует спиртное. Надо что-то МЕНЯТЬ, иначе…
– Тамара. Мы это вынесем на семейный совет. Павлик, не волнуйся, никаких неприятностей у тебя не будет. – Отец вышел из комнаты, утащив за coбой мать. выходя, мать демонстративно хлопнула дверью. С полки у двери упало несколько книг: Булгаков, Маяковский и керамические слоники рассыпались по полу в вакханалии бумаги, пыли и слоников.
Из коридора донесся материнский голос:
– Что ты имел в виду: никаких неприятностей у него не будет?! Очень даже будет, я тебе обещаю…
Даздраперм на мгновение закрыл глаза, наблюдая за вихрем искрящихся красных точек под закрытыми веками. Потом он поднялся – кстати, он был абсолютно голым, – потянулся всем телом, тряхнул волосами и помахал руками, чтобы отбрыкнуться от материного прикосновения. Мать забрала с собой хорошую настойку, но у Даздраперма припрятана в шкафу бутылка непонятной забористой гадости под названием «Клюковка». Даздраперм заставил своего приятеля Тоху купить эту бормотуху исключительно из-за названия: какой-то дед Василий из Жареного Бугра, что под Куйбышевом, выпил свои последние две бутыли этой адской настойки в погребе бабы Мани, которую при жизни ласково звал «клюковка».
Даздраперм лежал в темноте и потихонечку отпивал из бутылки, разглядывая серые очертания Битлов на плакате. Через какое-то время перед глазами все поплыло и закружилось. Надо отсюда бежать, – подумал он перед самым рассветом, и призраки всех советских беспризорников встали у него перед глазами, шепча слова одобрения.
На следующий день на уроке литературы они обсуждали «Горе от ума». Валентина Михайловна в очередной раз попыталась выдавить из учеников не по годам мудрые рассуждения, но, как и любой другой учитель, отказывалась понимать, что ответственная зубрежка и понимание жизни – совсем разные вещи. Даздраперм знал, что половина класса прочитала книгу минимум трижды, чтобы постичь ее тайный смысл - но того, чему случиться было не суждено, естественно, не случилось. Впрочем, винить их в твердолобости нельзя: если судить по тому, что детей с младенчества учили быть послушными, а не рассудительными, это произведение проще было вообще не читать. Но Даздраперму повезло в том смысле, что его образ мышления отличался от общепринятого и повсеместно уважаемого: он прочел «Горе от ума» еще три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил книгу, у него от негодования дрожали руки. Он был уверен, что подобные книги не столько учат современных детей пониманию души, сколько тому, что счастье- это слияние с массой и что быть не таким как все невыгодно.
Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые линеечки. Он начал считать их, но сбился. На часах было 08:25. Двадцать минут до конца урока. Голова у него раскалывалась от вчерашней настойки, ужасно хотелось спать. Он принялся рисовать у себя в тетради. Линии и завитки. Набросок лица. Глаз – зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.
Павлик…
За окном, по дороге с той стороны асфальтированной площадки, за гранитным бюстом Ленина, похожим на надгробный камень, просвистел черный уазик. Дорога за школой была хорошей – прямой и ровной, – и уазик проехал так быстро, что Даздраперм успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и которую теплый сентябрьский ветерок донес до открытых окон кабинета. Эта была песня Боуи. Кто-то в уазике пел песню Дэвида Боуи… Кто такой Дэвид Боуи? Его тексты явно не входили в школьную программу девятого класса по литературе, а зря. Прилежные мальчики и девочки в чистой школьной форме, с отглаженными воротничками и аккуратно повязанными галстучками могли бы почерпнуть из текстов Дэвида Боуи намного больше полезного, чем из двусмысленных книг классиков. Уазик скрылся из виду, и Даздраперм вдруг подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в этом уазике, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют себе и поют и которым открыта любая дорога.
– Павлик.
Он вздохнул. Валентина Михайловна стояла прямо над ним. Остальные молча пялились на доску и на учительницу: в отличие от Даздраперма, они не решались на уроке смотреть в окно и отвлекаться от обсуждаемой темы.
– Что? – спросил он.
– Мы обсуждаем «Горе от ума» Грибоедова. Ты читал это произведение?
– Читал.
– Тогда, может быть, ты расскажешь нам об отношениях между Чадским и Молчалиным? Почему они так и не превратились в плодотворный союз?
– Потому что с безотказными давалками невозможно создать плодотворный союз, – сказал Даздраперм. – Чадскому бы стоило подыскать себе другого кандидата в партнеры, Молчалин слишком увлечен всем, что движется. "Угождать всем людям без изъятья… собаке дворника, чтоб ласкова была", кажется, так писал Грибоедов?
В классе воцарилось нервное молчание. Дети в ужасе озирались на Даздраперма и, затаив дыхание, ждали, что ответит учительница. Валентина Михайловна поджала побелевшие от ярости губы.
Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все равно все дерьмо – пустое и бесполезное. Даздраперм посмотрел на потерявшую дар речи учительницу литературы и его затошнило от ее интеллигентного возмущения, вызванного сказанной во всеуслышание правдой. Даздраперма затошнило от одноклассников, которые смотрели на него осуждающе и старались всем своим видом показать учительнице, насколько глубоко он оскорбил их убеждения.
– Да пошла ты… – процедил он сквозь зубы.
- К директору… к директору немедленно! Немедленно! – Валентину Ивановну прорвало. Она со всей силы заколотила линейкой по парте Даздраперма. – Немедленно, я сказала! Вон!!!
Даздраперм вышел из класса. Дети молчали, мысленно забрасывая его помоями.
Спустя полчаса Даздраперм сидел в приемной директорского кабинета, дожидаясь, пока на него не опустится рука мелочного академического правосудия. Он вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера ночью. Что это было: пророческое видение или пьяные глюки от «Клюковки»? Впрочем, не важно. Они сказали ему самое главное: надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.
После уроков тесная компания подростков собралась на стоянке, чтобы поехать к Лелику Петрикову и там раскуриться. Старший брат Лелика, когда уехал поступать в университет, оставил дома бульбулятор – симпатичную стеклянную вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Подружка Лелика Надя принесла траву – доморощенную дурь, которая обжигает горло и разъедает легкие, если ты слишком долго не выдыхаешь. Кто-то поставил кассету «Голубых гитар» и врубил звук на полную мощность, от чего в динамиках послышался треск. Лелик с Надей завалились на кровать, делая вид, что затеяли то-чего-в-советском-союзе-нельзя-было-назвать-не-покраснев.
Все стены в комнате Лелика были увешаны плакатами Аллы Пугачевой; он три раза ходил на ее концерты, а однажды, спутал ее с солистом группы «Cure», накурившись Надиной доморощенной дури, и пробрался за сцену, чтобы вручить ей букет кроваво-красных роз, в которые засунул две марочки с кислотой. Надя предпочитала прически «я у мамы вместо швабры», густо подводила глаза черным карандашом и красила губы ядовито-красной помадой, которая вечно размазывалась. Даздраперм всегда думал, что Лелик встречается с ней исключительно из-за ее внешнего сходства с Пугачевой.
Он оглядел комнату. Кое-кто из народа уже разбился на пары: они исступленно тискались и целовались мокрыми ртами. В этой компании идеология обоеполого размножения считалась модной. Это тоже был вызов компартии – декларация собственной крутости и свободы. Даздраперм и сам практиковал эту идеологию с некоторыми из этих ребят; но хотя он и целовался с ними взасос и трогал за всякое, на самом деле они его не особенно привлекали. От этой мысли ему стало грустно, хотя он так и не понял почему.
Он лежал на полу и смотрел на плакат, прикрепленный к потолку над кроватью Лелика: увеличенные в несколько тысяч раз губы Аллы Пугачевой, закрашенные помадой жгучего красно-оранжевого цвета, блестящие и так похожие на губы Роберта Смита. Даздраперму хотелось упасть в щель между этими губами, скользнуть вниз по горлу Аллы Борисовны и уютно свернуться у нее в животе, хотя сама Алла Борисовна вряд ли согласилась бы на подобный расклад.
Кассета с «Голубыми гитарами» закончилась, но никто ее не перевернул и не поставил новую. Вечеринка потихонечку выдыхалась. Девчонка хипповского вида, которую Даздраперм не знал, ушла, начертив в воздухе над Леликом знак пацифика. Надя встала с кровати и тоже собралась уходить. Ей надо пораньше вернуться домой, потому что сегодня она вроде как наказана, объяснила она, в субботу, когда она вернулась из кино, мать заметила прожженную дырку у нее на юбке.
– Кошмар, – прокомментировал Лелик, но, похоже, ему было плевать.
Даздраперм смотрел в пол, совершенно подавленный. Он видел, как Надя однажды накурилась своей доморощенной травы и орала, что у бюста Ленина керамическое мясо слезает с керамических костей, а ее родичи напрягаются из-за какой-то дырочки на юбке.
Уже в дверях Надя достала из сумки какую-то кассету и протянула ее Даздраперму.
– Вот, можешь оставить ее себе. Ты говорил, тебе вроде понравилось, а я все равно это не слушаю.
На коробке кассеты было написано черным фломастером: ВИА КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ.
Сердце у Даздраперма забилось быстрее. Когда он услышал эту кассету в гостях у Нади, что-то в музыке этих ребят его зацепило. Он вспомнил кусок припева: «Нам не страшно… пусть приходит анархия… нам не страшно». Мягкий голос солиста, выпевавшего эти слова, пробудил в Даздраперме решимость и смелость, о которых он даже не подозревал, что они в нем есть, и еще – веру, что когда-нибудь его жизнь обязательно изменится. Но в этой компании считалось некруто показывать свои чувства; насколько успел понять Даздраперм, здесь надо было вести себя так, словно ты по жизни дохнешь от скуки. Поэтому он лишь улыбнулся Наде, сказал «Спасибо» и сунул кассету к себе в рюкзак.
Как только Надя ушла, Лелик встал и поставил кассету «Cure», которую папа привез ему из Германии. Потом улегся на пол рядом с Даздрапермом. Длинные волосы, обесцвеченные до идеально белого цвета, упали ему на глаза. Он сжал руку Даздраперма. Даздраперм никак на это не отреагировал, но и убирать руку не стал.
– Хочешь, я тебе почитаю стихи Маяковского? – спросил Леня.
- Сдурел что ли? Лучше отсоси.
Лелик от неожиданности вздрогнул, но отказываться не стал. Он был почти самым младшим в этой компании, ему было всего четырнадцать и он не понимал тонкого юмора своих друзей. Поэтому, когда на предложение почитать им Маяковского он получал очередное предложение подобного рода, ему ничего не оставалось, кроме как исполнять просьбу товарищей. Кстати, на редкость талантливый мальчик, в те времена такие были на вес золота. На стенах кабинок в школьном туалете была не одна надпись на тему: Лелик прекрасно читает Маяковского, - и каждому было известно, что в действительности это значит.
– А как же Надя? – ехидно спросил Даздраперм.
Лелик густо покраснел, но ничего не ответил. «Тоже мне, - подумал Даздраперм, - нашел повод краснеть. Эх, молодежь…»
Он лениво приподнялся на локте и провел рукой по лицу Даздраперма. Даздраперм закрыл глаза и позволил Лелику его обхаживать. Это было приятно. Лелик обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло заграничным мылом и папиросами.
– Нет, правда, – сказал он. – Я не читал тебе с августа! Ты же сам говорил, что тебе понравилось. Я хочу.
– Ладно, но только после того как отсосешь, – отозвался Даздраперм. Он взял Лелика за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лелика были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало радостно; радостно за Лелика, который был таким юным и уже не таким как все, и не важно, что его непонимание пошлых шуток так быстро сделало его опытным в сексуальных извращениях. Ему захотелось сделать для Лелика что-то хорошее, нежное… сделать что-то такое, что помогло бы им запомнить, что они оба – дети светлого будущего. Даздраперм вспомнил сегодняшний черный уазик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот уазик?
Но где бы он ни был, Даздраперм тоже хотел быть там.
-
-
17.01.2012 в 16:41и пугачеву XD
-
-
05.04.2012 в 03:44